Усман Юсупов

Айимнисо жила все в том же старом домике на полдороге между Янгиюлем и сахарным заводом. «Ая» — так называл ее и Юсупов, и все близкие — до глубокой старости трудилась. Была она искуснейшей вышивальщицей. В тяжкие годы жизни в Каптархоне ремесло ее единственно и спасало семью от голодной смерти. Сейчас вышивала тесьму для невесток, тюбетейки для внуков и внучек. Нет-нет к ней заезжали старшие из них, иногда жили подолгу, учась у нее певучему, образному народному языку; в городе такого не услышишь. Усман Юсупович, как все мы, был убежден, что вкуснее матери никто не готовит. В минуты усталости душевной, находил прибежище у нее. Сидел на айване, слушал неторопливые старушкины речи. Была ая не очень грамотна, но в жизни разбиралась, да и сама была к свое время активисткой: в родную Каптархону ездила агитировать женщин, чтоб сбросили паранджу.

— Мать для каждого из нас — святой человек, — Юсупов относил это ко всем матерям на свете. Виктор Орда — шоферская профессия никогда не склоняла его к сентиментальности — и сейчас рассказывает прерывающимся голосом о том, как в воину, если случалось ехать поездом в Москву, Усман Юсупович распоряжался, чтобы ко времени приезда в Оренбург — там жила мать Виктора — уже был накрыт стол. Он сам приглашал Дарью Федоровну в вагон, сидел вместе с ней за чаем, расспрашивал о житье-бытье. Не забывал сказать помощнику:

— Позвоните в обком. Пусть пришлют дежурную машину, отвезут старушку домой.

Последнее желание аи было, чтоб похоронили по-новому, в гробу. Умерла она в пятидесятые годы. Была свидетельницей и славы старшего, и той поры его жизни, когда он, уже немолодой человек, больше всего нуждался в слове матери: не по существу своих переживаний и нелегких дум — утешать себя не позволял даже ей, а в материнских речах, ничего особенно не значащих: о том, какой уродился нынче сочный виноград, о пользе гранатового сока, выпитого натощак (у Юсупова нашли диабет). Она была мастерица на вещи, согревающие душу.

Всегда уезжал от нее просветленный, готовый вновь окунуться в дела, планы.

В ту пору, когда переизбрали Исана, мысли Юсупова были устремлены в близкое будущее, хотя еще шли бои и еще не вся советская территория была освобождена от врага. Республика жила уже не только войной, но и заботами мирного времени. Строили электростанции, была заложена Ангренская ТЭЦ на угле, Алмалыкский свинцово-цинковый комбинат, суперфосфатные заводы в Самарканде и Коканде. Ясно было, что вступят в строй они через несколько лет, а значит — уже после победы, в которой никто не сомневался.

— Думайте о том, как военные заводы будут работать на хлопководство, — напоминал ответственным работникам Юсупов. И уже составлялись новые производственные планы, технические задания для Ташсельмаша, который вместо мин должен был выпускать, как только появится хорошая конструкция, хлопкоуборочные комбайны; для Узбексельмаша (вместо речных и якорных мин — сеялки); для Узбекхиммаша (не минометы, а химическое оборудование); для экскаваторного (не авиабомбы, а свои родные машины); для Ростсельмаша (он станет Текстильмашем, крупнейшим предприятием такого рода в стране); для каждого из 270 эвакуированных и 150 собственных крупных предприятий.

Думая о близком будущем, говорил, что у людей появится потребность в веселье, а кроме того:

— Ты пойми: Халима или Кары Якубов… Такие же не каждый день рождаются. Надо сохранить их голоса для внуков.

Нашел время, созвонился с Москвой, с наркоматом, послал уполномоченного в Подольск: может, найдутся прессы. Там действительно обнаружились два пресса на свалке машиностроительного заводи. Их привезли в Ташкент. Здесь установили в глиняной времянке, и вскоре на заседании бюро ЦК слушали первые пластинки: гимны Советского Союза и Узбекской ССР.

В Алмалыке проектировали мебельную фабрику, и Юсупов предложил предусмотреть производство пианино. Придет время, осуществится и эта мечта, одна из многих.

Очень хотелось ему, чтоб было много необычных цветов, хорошей музыки, песен. Первое, что сказал, когда Володя Варламов сообщил о победе:

— Ну теперь заживет народ. Заслужили.

Они ехали поездом в Андижан. Варламов вскочил в купе, не дождавшись разрешения Юсупова.

— Ты правильно понял? — все же переспросил Юсупов.

С ближайшей станции вызвали самолет и вылетели в Ташкент.

В день Парада Победы он был в столице. Остановились с Юлией Леонидовной в гостинице «Москва». Окна 110-го номера смотрели на Манежную площадь, по-праздничному убранную, веселую. Дождь начал накрапывать в начале парада, затем хлынул ливень, но радостно возбужденные люди ничуть этим не были огорчены. Маршалов и офицеров в красивых парадных мундирах вносили в гостиницу на руках с ликующими возгласами.

Он жил на третьем этаже и, несмотря на одышку, лифтом не пользовался. Стоял на лестнице, опершись на перила, хлопал в ладоши, высоко воздев руки. Два бойких московских подростка, умудрившиеся проникнуть в широкий гостиничный вестибюль, счастливые в своей ребячьей гордости от того, что узнавали в лицо многих видных военных и героев, заметили его, и один спросил у другого, кто это: в кителе без погон, но изрядно украшенном наградами. Потом начали спорить; до Юсупова долетело, что у него же на груди нет ни одного боевого ордена.

Он сказал об этом Юлии Леонидовне, и оба они по-доброму посмотрели на подростков.

Вечером они пошли пешком на праздничный банкет в Кремль. Город, мир был светел и чист. По улице Горького сновали толпы пьяных от счастья людей. Гремел салют, рассыпались разноцветные звезды фейерверка.

У Боровицких ворот Юсупов расстался с помощниками и шофером, которые провожали его и жену.

— Приду — расскажу, — пообещал на прощание.

Он и впрямь поднял их всех уже перед рассветом. Сообщил, не скрывая гордости, что вот и его наградили военным орденом Отечественной войны 1-й степени. Стал рассказывать о банкете («Стоило на свет родиться, чтоб пережить одни такой вечер»), о речи Сталина. Повторил несколько раз особо врезавшееся в память: «Победителей можно и должно судить».

Вскоре он ощутил на себе, что означают эти слова.

Еще одним делом его жизни была железная дорога Чарджоу — Кунград.

Началось, как всегда, с мечты. В Хорезм и Каракалпакию, расположенные на Амударье в ее северном течении, вплоть до Аральского моря добираться приходилось самолетами от Ташкента, либо пароходом с юга от туркменского города Чарджоу, где великую азиатскую реку пересекала железная дорога, уходившая на запад, к Каспию.

Юсупов испытал и тот и другой способ передвижения. Самолет, неуклюжий на сегодняшний взгляд биплан, бесконечно долго преодолевал желтую пустыню Кызылкум, раскинувшуюся на тысячи километров между Сырдарьей и Амударьей. Пароходики же, сменившие прописку волжские ветераны с широченными плицами на огромных колесах, еле-еле ползли вниз к Аралу, а обратно к Чарджоу, против течения, двигались, совсем уж изнемогая; к тому же фарватер на капризной реке менялся, и бедные «Налим» и «Язь» то и дело застревали на возникшей в течение какого-то часа обширнейшей мели.

— «Язь!», «Язь»! — кричали с берега. — Ты не видел, где «Налим»? Третьи сутки не идет.

— Черт его сыщет! Сидит за седьмым перекатом.

Беда была в том, что на слабые плечи этих пароходиков ложилась вся тяжесть перевозки грузов в обширный край с древней культурой земледелия, в Хорезм, известный некогда всему миру, но захиревший из-за варварства кочевников. С приходом Советской власти началось возрождение Хорезма. Тормозом, неодолимым препятствием была оторванность от Большой земли. Если упомянутый «Налим» застревал на мели, то сеялки и культиваторы поспевали на места к той поре, когда надо было убирать урожай. Да и собранный с плодороднейших земель хлопок лежал, бывало, годами в бунтах (в Ургенче однажды нашли бунт, которому исполнилось 15 лет!). Пытались вывозить хлопок на самолетах Ли-2, хотя бы до Чарджоу, а уж оттуда — в вагонах. Но подсчитали расходы и лишний раз убедились, как справедлива пословица: «За морем телушка полушка, да рубль перевоз».