Успенский пишет о Колмогорове
Шрифт:
Нет памяти о прежнем:
да и о том, что будет,
не останется памяти у
тех, которые будут после.
1. Недавняя [ii] статья В.А. Успенского [1] о работах Колмогорова по математической логике представляется мне значительным событием. А.Н. Колмогоров, несомненно, один из самых выдающихся математиков нашего столетия, оставил огромное духовное наследие. Для того, чтобы сколько-нибудь подробно представить его вклад в самые различные области чистой и прикладной математики понадобились бы усилия большого коллектива авторов. Такой коллектив можно было бы образовать из учеников Колмогорова, ибо в любой математической дисциплине, к которой он обращался, хотя бы ненадолго, хотя бы эпизодически, он оставил свой след и свою школу. Не представляет собою исключения и математическая логика. Хотя работы А.Н. в этой области относительно немногочисленны, они отмечены печатью его гения, и время всё более и более подтверждает непреходящее их значение. Вместе с тем, как я убедился на собственном опыте, по крайней мере, ранние логические работы Колмогорова всё ещё мало известны на Западе.
[2]
Первая редакция настоящей работы написана в 1993 г. (прим. 2004 г.).
[1]
Uspensky V.A. Kolmogorov and Mathematical Logic. The Journal of Symbolic Logic, v. 57, No 2, 385–412, 1992.
Вряд
[3]
В момент написания статьи я ещё не знал о существовании великолепного тома «Колмогоров в воспоминаниях», редактор-составитель А.Н. Ширяев, Москва, Наука, 1993. В этой книге можно найти и крайне интересные воспоминания В. А. Успенского («Колмогоров, каким я его помню», стр. 280 – 384. Совсем недавно Владимир Андреевич выпустил двухтомник под характерным названием «Труды по Не Математике», ОГИ, М., 2002. (прим. 2004 г.).
2. Я впервые увидел Успенского в 60 или 61 году, когда я был студентом механико-математического факультета МГУ. Это действительно были «золотые годы» советской математики. Проходя по коридору факультета (мех-мат занимал с 12 по 16 этаж Главного Здания МГУ), молодой человек, вроде меня, мог в течение минуты встретить А.Н. Колмогорова, П.С. Александрова, А.А. Маркова [iv] , И.Г. Петровского, С.Л. Соболева, А.Н. Тихонова, Л.А. Люстерника, Д.Е. Меньшова, И.М. Гельфанда, А.Г. Куроша...
[4]
Столетию со дня рождения А.А. Маркова посвящено моё эссе «Учитель», Вестник, Балтимор, №18 (329) – №21, (332), 2003 (прим. 2004 г.).
В 1959 году, когда я поступил на мех-мат, ещё не улеглось возбуждение, вызванное великолепным достижением студента Колмогорова В.И. Арнольда, решившего одну из проблем Гильберта. Нам предстояло вскоре услышать и о таких именах, как А.А. Кириллов, Я.Г. Синай, Ю.И. Манин, С.П. Новиков...
Сама атмосфера мех-мата была электризующе духовной, сочетание живых, доступных классиков и бурлящей (порой через край) энергии молодёжи было уникальным, во всяком случае, я никогда ничего подобного более не встречал. Сейчас мне кажется, что это был отблеск давно распавшейся Лузитании, о которой так интересно пишет один из её участников Л.А. Люстерник [2–4]. Также, как и тогда, процветал студенческий фольклор, по рукам ходили длинные поэмы о мех-мате, написанные непременным размером Евгения Онегина, на вечеринках исполнялась трагическая песня о студенте, умершем под невыносимым грузом экзаменов. Мелодия и сюжетные идеи были заимствованы из популярной фольклорной песни «Раскинулось море широко» (повидимому, восходящей к русско-японской войне; у многих людей старшего поколения песня эта ассоциировалась с Л. Утёсовым). О времени создания студенческого шедевра судить трудно – мы пели примерно так: «Анализ нельзя на арапа сдавать,/ Тумаркин тобой недоволен.../ Изволь теорему Коши доказать,/ иль будешь с мех-мата уволен». Однако позже мне приходилось слышать эту фразу с Ефимовым вместо Тумаркина. Видимо многие деканы мех-мата побывали в этой песне. Заканчивалась она весьма выразительной строкой, использованной Г.Е. Шиловым в качестве эпиграфа к его популярной книжке о графиках: «А синуса график волна за волной по оси абсцисс убегает...» Это было волнующее время Хрущёвской оттепели, выхода человека в космос... В день, когда запустили в Космос Гагарина, меня пригласил к себе профессор Г.Е. Шилов. Он только что сочинил мелодию песни о Гагарине, недоставало стихов. В тот же вечер песня была исполнена в праздничном концерте. Конечно, это было довольно наивное сочинение, но вряд ли уступавшее многочисленной профессиональной продукции, произведённой в те дни.
Во время любой оттепели остаются опасные, нерастаявшие места. Можно поскользнуться. Один наш однокурсник (было это на третьем курсе, в 1961 г.) разговорился в общежитии, другой однокурсник на него немедленно донёс. Последовал громкий скандал с многочисленными комсомольскими собраниями. «Преступник» был, в конечном счёте, изгнан из комсомола, а затем из Университета [v] . Из этих собраний особенно запомнился следующий эпизод: молодой комсомольский вожак сообщил большой аудитории, что его отец был в своё время репрессирован. «Ну и что?!» – горячо обратился он к своим сокурсникам. Мы молчали... Нет, не зря известная библейская заповедь об отце и матери была провозглашена на Синае, не так она очевидна, как многим кажется. Призрак Павлика Морозова продолжал бродить по стране, а хватка коммунистической машины не ослабевала. Много лет спустя, один мой старший коллега, вспоминая это время, сказал: «я вступил тогда в партию, чтобы сделать её лучше». Человеческая наивность воистину беспредельна...
[5]
В начале 1995 г. я получил из Москвы газету, в которой цитировалась сов. секретная Справка от 20 ноября 1961 г., адресованная ЦК КПСС и подписанная Зав. отделом науки, вузов и школ ЦК КПСС В. Кириллиным и Зам. зав. Отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР Ф. Герасиным. Документ излагал памятные события «дела Лейкина» в партийной интерпретации. Не без изумления обнаружил я и свою фамилию (написанную через «и») в списке зачинщиков: «Вместе с тем Лейкин и поддерживающие его Шапиро, Буевич, Кушнир (! – Б.К.), Томм, Фирсов, Мищенко и Боримечков до собрания провели определённую работу в группах. Ведение собрания оказалось по существу в их руках» («Нас не травили разве что дустом», Куранты, №166 (933), 2 сентября 1994 г.). Собрание, о котором идёт речь, отказалось исключить Лейкина из комсомола (и, тем самым, из Университета). Конечно, было организовано сверху другое собрание, выполнившее волю партии. В то время я и не подозревал о таком высоком внимании. Очевидно, справке не был дан серьёзный ход в партийных инстанциях. Во всяком случае, я не почувствовал заметных последствий при приёме в аспирантуру, а потом на работу (кроме обычных для «лиц еврейской национальности» затруднений) (прим. 2004 г.).
Тем не менее,
неясные, наивные надежды витали в воздухе, наверное, как и в дни Лузитании. Так же, как и тогда, математика была окружена романтическим ореолом, а об её творцах существовал значительный фольклор. Место Жуковского в персонификации хрестоматийного образа рассеянного, не от мира сего математика занял Дмитрий Евгеньевич Меньшов, выдающийся представитель Лузитании. Перескажу только две из многих легенд.Однажды Д.Е. прогуливался за городом. Глубоко погрузившись в свои мысли, он каким-то образом миновал часовых, оказался в центре запретной зоны, был задержан и препровождён в Комендатуру. Чтобы понять происшедшую там сцену, необходимо знать, что Д.Е. был весьма высокого роста, очень худой, с короткой, но всклокоченной бородой. Одежде своей он, выражаясь мягко, не уделял большого внимания. Кроме того, Д.Е. обладал необычной хрипловатой и несколько отрывистой манерой речи.
– Ты кто такой?
– Я – математик. – Смех.
– Может быть, ты ещё и профессор?
– Да, я профессор Московского Университета. – Громкий смех.
– Может быть, ты ещё и академик?
– Нет, я член-корреспондент.– Служивая публика рыдает от смеха...
К счастью, комендант, в конце концов, позвонил в Университет...
Другая легенда. Как-то во время войны Д.Е. читал лекцию студентам, кажется, в Ташкенте. Помещений не хватало, погода была жаркая. Соответственно студенты сидели во дворе, на свежем воздухе, а Д.Е. обращался к ним с небольшого балкончика. Как обычно, Д.Е. воодушевился и начал жестикулировать. Как реагировали на его вдохновение закалённые студенты, неизвестно, но проходившие по улице мусульмане стали опускаться на колени, считая, что приехал почтенный высокоучёный мулла и читает проповедь...
На школьных математических кружках в те годы всё ещё рассказывали о драматическом прорыве в бесконечность, совершённом Кантором. Боюсь, что сейчас молодым людям преподносят что-нибудь более полезное и преходящее: вроде Пролога или Юникса.
Даже неизменный и порою небезопасный старик-ферматист с потёртым футляром от скрипки и стопкой витиевато исписанных листов – очередным доказательством Теоремы Ферма, предлагаемым для немедленного, на месте прочтения всем любопытствующим, – казался неотъемлемым элементом этого необычайного мира [vi] .
[6]
В футляре от скрипки в зимнее время хранились доказательства Теоремы Ферма. По легендам, не отрицаемым самим их героем, летом Д. плавал на речных пароходах, играл на скрипке для отдыхающей публики, зарабатывая на жизнь и на возможность размышлять над великой загадкой Ферма. По моим наблюдениям производительность труда Д. составляла 1.5-2 доказательства Теоремы Ферма за сезон. В моё время он представлял математической публике доказательства, кажется, под номером 16 (варианты доказательств отмечались добавлением букв, скажем 16 Е). Д. прекрасно знал все ведущие советские Университеты и математические учреждения и всех ведущих математиков. Его отношения с последними были непростыми, с кем-то он, по его утверждению, даже и судился. Легенда утверждала, что вскоре после учреждения фототелеграфа Д. послал в Математический Институт имени Стеклова новогоднюю фототелеграмму. На бланке можно было видеть симпатичную коллекцию ослиных голов, под каждой головой была каллиграфически выписана фамилия очередного знаменитого математика. Впрочем, сам я никогда не видел Д. в агрессивном состоянии, он обычно сидел в углу на скамье, окружённый студентами и рассказывал желающим свою работу. По окончании он просил отзыв вполне умеренного содержания: «Я, такой-то, студент такого-то курса мех-мата, ознакомился с доказательством 16 Е Великой Теремы Ферма, принадлежащим Д.; при поверхностном просмотре явных ошибок не обнаружено». Трудно сказать верил ли Д. в свои доказательства сам. Однажды он сказал при мне не без гордости: «Это доказательство я показывал Михаилу Михайловичу Постникову; Постников сообщил мне, что мои ошибки становятся всё более и более витиеватыми». Помимо теоремы Ферма, Д. в молодости работал и над perpetuummobile. Здесь он любил рассказывать о доценте, который сначала прогонял его, потом начал называть его идеи гениальными, но в этот момент, когда сотрудничество пошло на лад, доцента забрали в сумасшедший дом. Желающим также позволялось заглянуть в киносценарий «Математический Сталинград», посвящённый участи математиков (названных поимённо), отрицавших идеи Д.
Павел Сергеевич Александров, уже в моё время носивший очки с огромными выпуклыми линзами, всегда был окружён толпой последователей. Из-за близорукости он порою путал своих учеников с «посторонними» студентами. Так один мой сокурсник был приятно ошеломлён, когда П.С. протянул ему руку в лифте и без долгих предисловий спросил: «Здравствуйте, как поживаете?» В конце недолгого пути на 13 этаж мой друг признался всё-таки, что он первокурсник. «А я, было, возвёл Вас в аспирантское достоинство» – засмеялся П.С.
Даже в то время память о П.С. Урысоне, трагически погибшем во Франции в 1924 г. (он утонул, купаясь в море), была свежа, как будто беда случилась совсем недавно. Плавание составляло неизменный элемент знаменитых «топологических прогулок» (выездов Александрова с учениками за город), а однажды Александров едва не погиб, купаясь в Днестре, из-за неосторожности водителя катера. Дружба двух «П.С.» была окутана романтическим ореолом, а ученики Александрова любили рассказывать трогательную историю о том, как однажды П.С. Александров подарил П.С. Урысону оттиск с дарственной надписью «ПСУ от ПСА».
П.С. Александров, один из отцов современной топологии был человеком необычайным. Он, например, мог без малейших затруднений произнести длинную цитату из «Фауста» (в оригинале, конечно) во время заседания Учёного Совета (несомненно, заседания эти довольно часто давали повод вспомнить и о Фаусте и о Мефистофеле). Однажды, в середине 60-х годов я был на публичной лекции П.С. о геометрии, каковую он, разумеется, трактовал во французском духе, то есть очень широко. Большая аудитория на первом этаже Главного Здания МГУ была заполнена математиками и прочей университетской публикой. Лекция развивалась блестяще, но в середине её послышался шум в дверях, и после секундного замешательства в зал ворвалась целая армия фото-, теле- и кино-корреспондентов. За ними в окружении группы людей неопределённой профессии и в штатском появился Ректор Университета И.Г. Петровский с Президентом Франции Де Голлем, наносившим в те дни официальный визит в Москву. И Петровский и Де Голль сделали в сторону П.С. жест, смысл которого на всех языках был: «Ради Бога, извините, и не обращайте на нас внимания...» П.С. мгновенно перешёл на французский язык и продолжил вдохновенный рассказ о теории размерности. Гости внимательно слушали из своего первого ряда. Но минут через десять Петровский извинился, прервал лекцию, и П.С. уступил кафедру Де Голлю. Президент в свою очередь извинился и обратился к собравшимся с небольшой речью, в которой он выразил сожаление, что из-за недостатка времени лишен возможности дослушать великолепную лекцию академика Александрова, что он крайне признателен и лектору и Ректору за эту возможность говорить в стенах столь прославленного заведения и т.д. Затем Де Голль и Ректор направились к выходу, а за ними и вся толпа исчезла также быстро, как и явилась. Я, признаться, в этот момент подумал, что, видимо, политика и политики всё же меняются со временем: Наполеон наверняка дослушал бы такую лекцию до конца [vii] .
[7]
Интерес Наполеона к математике вообще и к геометрии в частности общеизвестен. Ему даже приписывается изящная теорема о треугольниках (так называемая теорема Наполеона).