Устал рождаться и умирать

Ворота усадьбы Симэнь уже сняли и утащили, вроде бы на топливо для плавильных печей, и чтобы обрести свободу, стоило лишь перегрызть уздечку. Вообще-то несколько лет назад я перемахнул через эту стену, так что будь ворота на месте, я всё равно удрал бы, а тут их и вовсе нет.

Выбежав на улицу, я помчался туда, откуда тянуло этим сводящим с ума запахом. Вокруг много чего происходило, но мне было не до того: всё связано с политикой. Я выбежал за околицу и направился в сторону госхоза, где на полнеба полыхало зарево: это была самая большая в Гаоми домна. Как потом выяснилось, только там выплавляли настоящую сталь, потому что в числе собранных там талантливых людей, «правых элементов», [82] которые проходили трудовое перевоспитание, нашлась пара инженеров, изучавших сталелитейное производство за границей.

82

Многолетняя травля «буржуазных правых элементов» началась в 1958 г. сразу после окончания кратковременной, но широкомасштабной кампании за гласность и критику, развёрнутой в начале 1957 г. под лозунгом «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают тысячи учёных».

Стоя у печей, эти инженеры деловито руководили работниками из крестьян, отправленными на выплавку стали. В языках пламени их лица отсвечивали красным. Десяток с лишним печей выстроились вдоль широкой «хлебной реки», Великого канала. [83] К западу от канала лежала деревня Симэньтунь, к востоку — земли госхоза. В большой канал несли свои воды две реки дунбэйского Гаоми. Там, где три потока сливались, на несколько десятков ли простиралась болотистая местность с зарослями камышей и тамариска, с песчаными отмелями. Поначалу деревенские с работниками госхоза не знались, но в те времена все в поднебесной были заодно, как великое войско на поле брани. На широкой дороге было полно повозок, запряжённых волами и лошадьми, тележек, которые тащили люди, — и все они были нагружены бурыми камнями, которые называли железной рудой; такие же камни тащили на себе ослы и мулы, камни волокли на спине старики и старухи, и даже дети. Потоки людей, повозок и животных двигались муравьиными цепочками по дороге и сливались у печей госхоза. Позже говорили, что большой скачок в металлургии не дал ничего, кроме горы производственных отходов, но это не так. Руководители уезда, смекнув, что к чему, всемерно привлекали инженеров из «правых», и сталь получалась нужного качества. Увлечённые мощным размахом коллективизации, члены народной коммуны на время забыли о единоличнике Лань Ляне, и несколько месяцев он был предоставлен самому себе. Не убранный вовремя урожай кооператива сгнил в поле, а он полностью собрал в срок всё зерно со своих восьми му и нарезал на ничейных пустырях несколько тысяч цзиней камыша, чтобы зимой, когда нет работы в поле, плести циновки на продажу. Забыв об этом единоличнике, все, конечно, забыли и о его осле. Поэтому, когда возить железную руду выгоняли даже худющих — кожа да кости — верблюдов, я, пышущий здоровьем осёл, мог вольно носиться вслед за волнующим мои любовные чувства запахом.

83

Великий канал, строившийся две тысячи лет, соединяет крупные порты Шанхай и Тяньцзинь; его длина более 2000 км.

По дороге я обогнал немало людей и животных, в том числе пару десятков ослов, но самка с её призывным запахом канула бесследно. Поначалу густой и концентрированный, запах стал слабеть; он то появлялся, то исчезал, словно цель моя всё больше удалялась. Я надеялся не только на нос, но и на интуицию, и она подсказывала: не может быть, чтобы я двигался в неверном направлении. Должно быть, ослица, которую я ищу, тоже везёт на себе руду или тянет нагруженную повозку. А как иначе? В такие времена, при такой строгой организации и железной дисциплине — и чтобы ослица, самка скрывалась бы где-то в течке? Перед тем как организовали народную коммуну, Хун Тайюэ орал на хозяина, осыпая его ругательствами: «Лань Лянь, так и эдак твоих предков, ты во всём Гаоми остался последний единоличник, плохой пример подаёшь! Погоди, вот управимся с этим, я до тебя доберусь!» А хозяин, спокойный, как дохлая свинья, которой кипяток не страшен, вздохнул чуть слышно: «Жду».

Я пересёк большой мост через канал, разрушенный десять с лишним лет назад во время авианалета и только недавно восстановленный, обежал вокруг пылающих домен, но ослицу так и не нашёл. При моём появлении оживились рабочие у печей. Они хоть и покачивались от усталости, как пьяные, но окружили меня с крюками и лопатами, задумав поймать. Куда там! Их и так шатало из стороны в сторону, при всём желании за мной не угнаться. А если и догнали бы, то не достало бы сил справиться. Они кричали на все лады, напуская на себя грозный вид, но напрасно. В свете пламени я казался ещё внушительнее, шкура поблёскивала чёрным шёлком — думаю, эти люди такого не видывали, им в жизни не встречался такой представительный осёл, как я. «Иа, иа». Я бросился на пытавшихся окружить меня, и они рассыпались во все стороны, одни повалились на землю, другие разбежались, волоча за собой железяки, как разгромленное и бегущее в панике войско. Нашёлся лишь один храбрец-коротышка в шляпе из ивовых прутьев, он ткнул меня в круп железным крюком. Иа-а, сукин сын, крюк-то раскалённый, тут же донёсся запах горелого: оставил на мне клеймо, паршивец, не сотрёшь. Взбрыкнув пару раз, я рванулся из круга огненного света в темноту и похлюпал по грязи и мелководью в камыши.

От свежести камыша и исходящей от воды прохлады настроение постепенно наладилось, боль в крупе утихла, но не прошла. Болело посильнее, чем от волчьих укусов. Проваливаясь в мягкий ил, я забрёл в реку и попил. Вода неприятно отдавала лягушачьей мочой, в ней плавали крошечные существа — я знал, что это головастики. Гадость, конечно, но что поделаешь. Может, от них болеть меньше станет, будто лекарство какое принял. Я пребывал в совершенной растерянности, не зная, куда идти, и тут пляшущей на ветру красной нитью появился тот самый запах. Боясь вновь потерять его, я пошёл на него в надежде, что он приведёт к ослице. Пламя печей было уже далеко, лунный свет засиял ярче. На реке квакали лягушки, издалека то и дело доносились крики, гром барабанов и гонгов. Ясное дело, очередное истерическое празднование сумасбродами людьми какой-нибудь придуманной победы.

Так я и следовал за красной нитью этого запаха, оставив далеко позади полыхающие до небес домны госхоза. Миновал погруженную в тишину заброшенную деревушку и ступил на узкую тропинку, с одной стороны от которой раскинулись пшеничные поля, а с другой вставала рощица белых тополей. Под леденящим лунным светом от перезрелой пшеницы веяло сухостью, а когда прошмыгивал какой-нибудь зверёк, колосья ломались и зёрна с шорохом сыпались на землю. Серебряными монетками поблёскивали листья тополей. Но вообще-то мне было не до красот лунного пейзажа, я замечал их лишь походя. И вдруг…

Волнующий запах стал густым, как вино, как мёд, как только что высыпанные со сковородки отруби, и красная нить в моём воображении превратилась в толстую красную верёвку. Проблуждав полночи, после бесчисленных мытарств я наконец нашёл свою любовь — так по стеблю добираются до арбуза. Я рванулся вперёд, но, сделав несколько шагов, вновь пошёл осторожной трусцой. Под лунным светом посреди дорожки сидела, скрестив ноги, женщина в белом. Ослицы не было и в помине. Но ведь вот он, сильный запах ослицы в течке, неужто за этим скрыт чей-то хитроумный план или западня? Ведь не может от женщины исходить запах, сводящий с ума самца осла? Мучимый сомнениями, я осторожно приближался, и чем ближе, тем ярче вспыхивали воспоминания, связанные с Симэнь Нао. Из них, будто из искорок, разгорелась целая стена огня, ослиное восприятие померкло, и верх взяли человеческие чувства. Даже не видя её, я уже знал, кто она: от кого, кроме Симэнь Бай, может исходить запах горького миндаля? Жена моя, это ты, бедняжка!

Почему я так говорю о ней? Потому что из трёх моих женщин её судьба оказалась самой горькой. Инчунь и Цюсян вышли замуж за бедняков, их положение в обществе стало иным. Лишь ей с ярлыком «помещичьего элемента» пришлось переселиться в сторожку на родовом кладбище семьи Симэнь и выполнять непосильные для неё работы по трудовому перевоспитанию. Хижина глинобитная, тесная, крыша соломенная и низенькая. Годами жилище не знало ремонта, его продувало ветром, оно протекало под дождём и в любой момент могло обвалиться и похоронить под собой мою жену. Все «подрывные элементы» тоже вступили в народную коммуну и под надзором бедняков и низших середняков подвергались трудовому перевоспитанию. По заведённому порядку сейчас она — растрёпанная и грязная, в лохмотьях, больше похожая на восставшего из могилы духа, — должна бы вместе с остальными участвовать в перевозке руды или разбивать её большие куски под надзором Яна Седьмого и других. Почему же она, вся в белом, благоухающая, и здесь, в таком живописном месте?

— Я знаю, что ты пришёл, господин мой, я знала, что ты появишься, знала, что после всего лихолетья, насмотревшись на предательство и бесстыдство, ты вспомнишь о моей преданности. — Она словно говорила сама с собой и в то же время будто изливала мне самое сокровенное, уныло и горестно. — Господин мой, я знаю, что ты превратился в осла, но ты всё равно мой господин, моя опора. Господин мой, лишь когда ты обратился в осла, я ощутила в тебе родственную душу. Помнишь, в тот год, когда ты родился, мы виделись на праздник Цинмин? [84] Вы с Инчунь пошли в поля копать съедобные корешки и проходили мимо сторожки, моего приюта. Я как раз тайком подсыпала свежей землицы на могилы твоих родителей и на твою тоже. Ты подбежал ко мне и потянул розовыми губками за край одежды. Я обернулась и увидела тебя, такого милого ослёнка. Погладила по мордочке, потрепала ушки. Ты лизнул мне руку, и сердце вдруг так заныло, таким зашлось огнём, и горестно, и тепло. Глаза застили слёзы, и сквозь их дымку я увидела твои влажные глазки, в которых отражалась я сама, и разглядела в них то самое, знакомое выражение. Ах, господин мой, знаю, тебя несправедливо обидели. Бросила пригоршню земли на твою могилу и бросилась на неё сама, уткнувшись лицом в жёлтую землю и тихо всхлипывая. Ты легонько ткнул меня копытцем, я обернулась и снова увидела в твоих глазах то же выражение. Господин мой, я твёрдо верю, что ты переродился. Как же несправедливо обошёлся с тобой Яньло-ван, вернув в мир людей в образе осла, любимый! Хотя, может, это был твой выбор, может, переживая за меня, ты решил сопровождать меня в личине осла. Возможно, Яньло-ван хотел, чтобы ты переродился чиновным и благородным, а ты ради меня выбрал подлое ослиное состояние, о господин мой… Мне уже было не сдержаться, и я горько разрыдалась. В это время издалека донеслось пение рожков, грохот барабанов и гонгов. «Перестань плакать, — раздался за спиной тихий голос Инчунь, — люди вон идут». Инчунь совести не потеряла, у неё в корзинке под корешками были спрятаны бумажные деньги, думаю, она собиралась тайком сжечь их на твоей могиле. Я собралась с силами и перестала плакать, глядя, как вы с Инчунь торопливо удаляетесь в черноту соснячка. Через каждые три шага ты оборачивался, господин мой, через каждые пять останавливался, и я понимала, что ты испытываешь глубокие чувства ко мне… Толпа приближалась с грохотом барабанов, с кроваво-красными знамёнами, с белыми как снег венками. [85] Это младшие школьники пришли вместе с учителями убрать могилы павших борцов. Моросил дождь, низко над землёй летали ласточки. Над могилами отливали красками зари цветы персика, волна за волной звучали песни, а твоя жена, мой господин, не смела и всплакнуть на твоей могиле… Господин мой, в тот вечер, когда ты разошёлся в деревенском правлении и укусил меня, все подумали, что ты взбесился. Лишь я поняла, что ты переживал за меня. Ценности нашей семьи давно уже откопали, откуда им взяться у Лотосовой заводи? Твой тогдашний укус, господин мой, я расценила как поцелуй. Хоть и неистовый, только таким он и запечатлелся в моём сердце. Благодарю тебя за него, господин мой, твой поцелуй спас мне жизнь. Увидев, что я вся в крови, они испугались, что я умру, и сразу отвели обратно домой. Домой, в ветхую сторожку рядом с твоей могилой. Я лежала там на отсыревших кирпичах маленькой лежанки и мечтала поскорее умереть, а после смерти обернуться ослицей, чтобы мы смогли составить любящую ослиную пару…

84

Цинмин— день поминовения усопших.

85

В буддистской традиции белый — цвет траура.

— Ах, Синъэр, Бай Синъэр, жена моя, любимая… — восклицал я, но изо рта вырывался лишь ослиный рёв. Из-за ослиной глотки я ничего не мог сказать по-человечески. Проклятое ослиное тело! Как я ни пытался поговорить с тобой, реальность безжалостна; сколько бы слов, выражавших самые глубокие чувства, ни рождалось в душе, звучали всё те же «иа, иа». Мне оставалось лишь поцеловать тебя губами, обнять тебя копытами, уронить тебе на лицо слёзы, ослиные слёзы, крупные, как самые большие дождевые капли. Я омыл тебе ими лицо, а ты лежала на тропинке, глядя на меня снизу вверх, тоже с глазами, полными слёз, и бормотала: «О господин мой, господин мой…» Зубами я содрал с тебя белое одеяние и стал покрывать поцелуями. Вспомнилась наша свадьба и ты, Бай Синъэр, застенчивая, с лёгким нежным дыханием, настоящая барышня из зажиточной семьи, образованная, умеющая вышивать два цветка лотоса на одном стебле, [86] декламировать наизусть «Стихи тысячи мастеров»… [87]

86

Два цветка лотоса на одном стебле— образ нежных супругов.

87

«Стихи тысячи мастеров»— антология, составителем которой считается Лю Кэчжуан (1187–1269), поэт эпохи Сун. Наиболее популярная антология «Триста стихотворений поэтов эпохи Тан» была составлена значительно позже, в XVIII в.

Мой сон прервали крики ввалившихся во двор усадьбы Симэнь людей. Не будет мне праздника, не свершится мой брачный союз, из получеловека-полуосла я снова становлюсь ослом с головы до хвоста. Со свирепыми лицами эти люди вломились в западную пристройку и вытащили оттуда Лань Ляня, засунув ему за воротник маленький флажок из белой бумаги. [88] Хозяин пытался сопротивляться, но его быстро скрутили. А когда он попытался что-то возразить, сообщили:

88

Белый флаг— символ реакционера.