Устал рождаться и умирать

— Что ты мелешь, мать твою! — разозлился Лань Лянь. — А если бы отец твой ногу поранил, ты бы его тоже к мясникам потащил?

На миг все вокруг замерли, а тот же крестьянин взъярился:

— Ты что, тудыть тебя, говоришь? Осёл этот тебе отец родной, что ли? — И засучив рукава, пошёл на Лань Ляня.

Но один из приятелей потянул его в сторону:

— Будет, будет, не стоит с этим сумасшедшим связываться. Чуть ли не единственный единоличник на весь уезд, его и уездный начальник знает и вся его канцелярия.

Все разошлись, остались лишь мы с хозяином. На небе повис изогнутый серп луны, всё вокруг было исполнено печали. Изругав уездного и крестьян, хозяин скинул рубаху, располосовал её и обмотал мне раненую ногу. Иа, иа, как больно, умереть можно… Хозяин обнял мне голову, на ухо одна за другой скатывались слезинки.

— Эх, Черныш, Черныш старина… Ну что сказать тебе доброго? Как ты мог поверить всем этим чиновникам? Пришла беда, у них одна забота — своего спасать, а тебя взяли и бросили… Послали бы за каменотёсом, чтобы продолбил эти камни, расширил щель, тогда и ногу можно было бы выручить…

Тут его будто осенило. Он отпустил мою голову, подбежал к расщелине, засунул туда руку и стал пытаться вытащить моё копыто. Со всхлипываниями и руганью, пыхтя и тяжело дыша, он всё же достал его и, держа в руках, взвыл в голос. При виде блестящей, отшлифованной горными дорогами подковы слёзы хлынули и у меня.

Подбадриваемый хозяином, я с его помощью всё же встал. Культя была обмотана таким толстым слоем ткани, что я мог чуть касаться земли, но, как ни печально, всё время терял равновесие. Всё, нету больше Осла Симэня с его стремительной поступью, остался инвалид, который на каждом шагу роняет голову и клонится в сторону. Не раз так и подмывало скатиться кубарем с горы и положить конец этой печальной участи. Только любовь хозяина и удержала.

От рудника на горе Вонюшань до деревни Симэнь — сто двадцать ли пути. Будь ноги здоровые, и говорить не о чем. Но без ноги я шагал с невероятным трудом, оставляя на дороге следы крови и беспрестанно вскрикивая. От боли шкура конвульсивно подрагивала, как вода под лёгким ветерком.

К тому времени, когда мы доковыляли до Гаоми, культя стала пованивать; вокруг, оглушительно жужжа, вились тучи мух. Хозяин отгонял их пучком наломанных веток. Обмахиваться хвостом не хватало сил, да ещё пробрал понос, и весь круп был обделан до невозможности. С каждым взмахом хозяин убивал мух десятками, но тут же налетало ещё больше. Хозяин скинул штаны и разодрал, чтобы наложить новую повязку, а сам остался в коротких трусах, едва прикрывавших срам. В больших тяжёлых тапках на толстой подошве с верхом, обшитым толстой потрескавшейся кожей, он выглядел причудливо и потешно.

Нелёгким был наш путь, как говорится, ветер — пища, а роса — приют. Я пощипывал сухую траву, а хозяин утолил голод, накопав в поле у дороги полугнилых бататов. Шли мы окольными путями и старались скрыться, завидев людей, словно раненые солдаты, покидающие поле боя. Когда пришли в деревню Хуанпу, из распахнутых дверей столовой пахло чем-то вкусным. У хозяина заурчало в животе. Он глянул на меня покрасневшими от слёз глазами и, вытирая их грязными руками, вдруг громко воскликнул:

— Мать его, Черныш, старина, чего мы боимся? Что мы такого сделали, чтобы стыдно было людям в глаза смотреть? Мы люди честные и открытые и бояться нам нечего. У тебя производственная травма, и коммуна обязана позаботиться о тебе. А я, ухаживая за тобой, на них работаю! Пошли!

Он потащил меня за собой, этакий предводитель мушиного войска. В столовой кормили под открытым небом, подавали пельмени с бараниной. Из кухни подносили решётку за решёткой, ставили на столы, и их вмиг разбирали. Одни натыкали пельмени на тонкие прутики и кусали, наклонив голову, другие перебрасывали из руки в руку, шумно сглатывая слюну.

Мы сразу привлекли всеобщее внимание незавидным видом, гадкие и грязные. От нас воняло, голодные и уставшие, мы вызывали страх и, наверное, отвращение, отбивая аппетит. Хозяин хлопнул по мне ветками, вспугнув полчище мух. Те взлетели, покружились и расселись на пельмени и на кухонную посуду. Народ брезгливо загудел.

К нам вразвалочку поспешила дородная женщина в белой рабочей одежде, судя по всему, заведующая. Она остановилась в нескольких шагах, зажала нос и тоненьким голоском воскликнула:

— Вы что тут делаете? А ну быстро вон отсюда!

Кто-то признал хозяина:

— Никак Лань Лянь из Симэньтунь? Ты, что ли? В таком виде…

Хозяин взглянул на него, но ничего не ответил, а отвёл меня на середину двора. Все, кто там был, отошли в сторону.

— Единственный единоличник во всём уезде, его даже в особом районе Чанвэй знают! — не унимался узнавший хозяина. — Осёл у него волшебный, летать может, пару лютых волков извёл, людей кусал десятками. Но вот с ногой у него что-то приключилось, надо же, жалость какая…

— Быстро проваливайте отсюда, единоличников не обслуживаем! — завопила толстуха.

Хозяин остановился и яростно рявкнул:

— Да, свинья жирная, я единоличник, и лучше помру с голоду, чем позволю, чтобы ты меня обслуживала! Но вот на этом моем осле ездил начальник уезда. Они спускались по горной тропинке, и осёл в расщелину меж камней угодил и ногу сломал. Это что, не производственная травма? Поэтому ваш долг — обслужить его.

Никогда прежде я не слышал, чтобы хозяин так яростно ругался. Синева на лице потемнела, тощий — кожа да кости, общипанный петух да и только, — зловонный, он подступал к толстухе всё ближе. Та отступала шаг за шагом, потом закрыла лицо руками, ударилась в слёзы и убежала.

Ковыряясь в зубах, подошёл похожий на ганьбу человек в старом френче, с разделёнными на пробор волосами и смерил нас с хозяином взглядом:

— Тебе чего надо?

— Мне надо, чтобы вы накормили досыта моего осла, чтобы подогрели котёл горячей воды и помыли его, позвали врача и перевязали ему рану.

Ганьбу крикнул в сторону кухни, и на его зов выскочили человек десять.

— Быстро сделать, как он велит.

И вот меня вымыли горячей водой. Позвали врача, он обработал рану йодной настойкой, наложил мазь и перевязал толстым слоем марли. Наконец мне принесли ячменя и люцерны.

Пока я ел, из кухни принесли чашку дымящихся пельменей и поставили перед хозяином.

— Поешь, браток, не упрямься, — сказал один, по виду повар. — Поешь на этот раз и не думай, что у тебя будет на столе в следующий. Прожил сегодняшний день, и нечего думать о завтрашнем. Нынче время поганое, можно и пары дней не прожить, как уже и крышка. Как говорится, гаси фонарь, задувай свечу. Ну что, правда не будешь?

Хозяин сидел сгорбившись на двух обломках кирпича, упёршись взглядом в мою висящую в воздухе культю, и, казалось, не слышал негромких слов повара. В животе у него опять заурчало. Нетрудно было догадаться, как соблазнительны были для него эти белые пухлые пельмени. Пару раз чёрная и грязная рука уже тянулась к ним, но он превозмог себя.

ГЛАВА 11 Герой войны помогает с протезом. Голодный народ убивает осла и раздирает на куски

Культяшка моя зарубцевалась, угрозы жизни не было, но работать я уже не мог и стал инвалидом. Не раз приходили мясники из коммуны и предлагали продать меня на мясо, чтобы улучшить жизнь кадровых работников, но хозяин с бранью прогонял их.

Мо Янь в «Записках о чёрном осле» пишет:

Хозяйка дома Инчунь нашла где-то рваный кожаный башмак, вычистила его, набила ватой, зашила верх и привязала к изуродованной ноге осла. Это во многом помогало ему сохранять равновесие. И вот весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года на дорогах в наших краях можно было наблюдать следующую странную картину: единоличник Лань Лянь толкает повозку с деревянными колёсами, доверху наполненную навозом. Тащит её, свесив голову и еле ковыляя, осёл в рваном кожаном башмаке на одной ноге. Колёса катятся медленно и громко скрипят. Лань Лянь, согнувшись в три погибели, толкает повозку изо всех сил, калека осёл тоже напрягается, чтобы хозяину было полегче. Поначалу люди смотрели на эту странную парочку исподлобья, многие прикрывали рукой рот, посмеиваясь исподтишка, но потом никто уже и не думал смеяться. За повозкой увязывалось немало младших школьников, любителей поглазеть, были среди них и озорники, швырявшие в увечного осла камнями. Но дома их ждало за это суровое наказание.