Устами Буниных. Том 2. 1920-1953

Ян написал сегодня Олечке:

Милая Олечка, я нездоров, Так что теперь не пишу я стихов. Кроме того ослабел я сейчас — Очень уж голодно стало у нас. Мух, муравьев я уж больше не ем, Все эти звери исчезли совсем. Сыт я бываю теперь лишь во сне, Если приснится, входит ко мне Жареный гусь и кричит на весь дом: «Режь меня, ешь, запивая вином».

[Бунин:]

12. 2. 45. 12 ночи.

Бедная, трогательная посылочка от Н. И. Кульман — соверш. необыкновенная женщина! Вечером прошелся, бросил ей открытку — благодарность. Холодно, мириады бледных белых точек, звезд; выделяются яркой, крупной белизной звезды Ориона.

Все перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества не могу примириться с его дикой гибелью! Лет 15 т. н. я обедал у какой-то герцогини в Париже, на обеде был Henri de Renier в широком старомодном фраке, с гальскими усами. Когда мы после обеда стоя курили с ним, он мне сказал, что Дантес приходится ему каким-то дальним родственником — и: «que voulez-vous? Дантес защищал свою жизнь!» Мог бы и не говорить мне этого.

23. 2. 45

Кажется, началось большое наступление союзников на Кёльн.

Взята Познань.

Какая-то годовщина «Красной армии», празднества и в России и во Франции… Все сошли с ума (русские, тут) именно от побед этой армии, от «ее любви к родине, к жертвенности». Это все-таки еще не причина. Если так рассуждать, то ведь надо сходить с ума и от немцев — у них и победы были сказочные чуть не четыре года, и «любви к родине и жертвенности» и было, и есть не меньше. А гунны? А Мамай?

Чудовищное разрушение Германии авионами продолжается. Зачем немцы хотят, чтобы от нее не осталось камня на камне, непостижимо!

Турция объявила войну ей и Японии.

24. 2. 45. Суббота.

В 10 вечера пришла Вера и сказала, что Зуров слушал Москву: умер Толстой.Боже мой, давно-ли все это было — наши первые парижские годы и он, сильный, как бык, почти молодой!

25. 2. 45.

Вчера в 6 ч. вечера его уже сожгли. Исчез из мира совершенно! Прожил всего 62 года. Мог бы еще 20 прожить.

26. 2. 45.

Урну с его прахом закопали в Новодевичьем.

24. 3. 45. Суббота.

Полночь. Пишу под радио из Москвы — под «советский» гимн. Только что говорили Лондон и Америка о нынешнемдне, как об историческом— «о последней битве с Германией», о громадном наступлении на нее, о переправе через Рейн, о решительном последнем шаге к победе. Помоги, Бог! Даже жутко!

Берлин били прошлую ночь, 32-ую ночь подряд.

Вчера были именины Г. Как-то отпраздновала, Боже мой!

[На этом кончается дневник Ив. А. Бунина. В архиве сохранились отдельные записи дневникового характера, сделанные на отдельных клочках бумаги в разное время. Приведу их своевременно, а сейчас продолжаю делать выписки из дневников — тоже нерегулярных — Веры Николаевны:]

7-ого апреля.

[…] В Париже уже опять началось разделение. Одни против других. Опять одним нужно «уходить в подполье», а другие берут на себя роль полицейских и сыщиков. Буду в Париже общаться только с теми, кто не занимается политикой и не вмешивается в чужую жизнь. А ото всех других подальше. Нервы, здоровье тратить на всякие дрязги — довольно!

[2 записи Бунина:]

14. IV. 45

Вчера: взятие Вены.

Смерть Рузвельта.

16. IV. 45. Понедельник.

Вышел вечером, в 10-м часу — совсем золотой рог молодого месяца над пиниями возле часовни. Ходил на дорогу, немного дальше спуска в город.

[Вера Николаевна:]

28 апреля.

[…] Вечер в Ницце дал Яну всего 2000 фр. Но зато говорили, что это исторический вечер. Ян говорит, что читал он хорошо. Слушали внимательно. […]

30 апреля.

[…] Ян сказал: «Последний денек мы здесь». Второй раз в апреле переламывается наша жизнь.

14/15 августа. Париж.

Больше 3 месяцев не открывала эту тетрадь — не могла. Сегодня Успение у католиков. А днем окончена война с Японией. […]

Почти у всех друзей траур, у некоторых трагический. Радость только у Зайцевых — родился внук Михаил. […] З. Н. [Гиппиус. — М. Г.] не видела. Говорят, ее разбил паралич. Володя [Злобин. — М. Г.] ухаживает, как самый любящий сын. […]

3 сентября.

[…] У нас Олечка. Она не отходит от матери. Вялая, скучная. Ко мне совершенно равнодушна. […] С Яном тоже. Тут я ошиблась. Думала, что Олечка с ним будет «дружить», и ему это будет приятно, т. ч. он примирится с тем, что потерял кабинет. А теперь он чувствует одно неудобство и никакой радости. […]

9. IX. Воскресенье.

Вернувшись от Наташи Барановой мы увидели записку на двери «Зинаида Николаевна [Гиппиус. — М. Г.] скончалась. Панихида в 9 часов».

Я не стала ужинать и помчалась. Шла в большом волнении по тихим улочкам. Не видала ее больше 5 лет. […]

Вся квартира прибрана — чистота и порядок. В кабинете, от отсутствия постели Дм. Серг., стало уютнее. […] В салоне вкось к окну, на низком сомье в свежих белоснежных простынях в черном платье и черной прозрачной косынке лежит худенькая, со спокойным лицом, Зинаида Николаевна. Я поклонилась ей до земли, поцеловала руку.

Володя сказал, что перед кончиной она раскрыла глаза и с благодарностью посмотрела на него и Татьяну Алекс. [Манухину. — М. Г.]. Скончалась она без страданий в 3 ч. 45 м. — «Мне кажется, она прошла чистилище», — сказал Злобин.

Пришел священник, отец Липеровский. Через минуту опять звонок и я увидела белое пальто — дождевик Яна.

Я немного испугалась. Он всегда боялся покойников, никогда не ходил ни на панихиды, ни на отпевания.

Он вошел, очень бледный, приблизился к сомье, на котором она лежала, постоял минуту, вышел в столовую, сел в кресло, закрыл лицо левой рукой и заплакал.

Когда началась панихида, он вошел в салон. Священник служил тихо, псаломщиком была Т. А., а кроме нас и Володи, никого не было. Ян усердно молился, вставал на колени. По окончании подошел к покойнице, поклонился ей земно и приложился к руке. Он был бледен и очень подтянут.