Усвятские шлемоносцы
Шрифт:
— Ох, ловко-то как! — засуетился дедушко Селиван. — Ну ежели так-то, за хлеб за сальцо спляшем, а за винцо дак и песенку споём. Сичас, сичас и я у себя покопаюсь…
Он распахнул тёмный шкафчик и, привставая на носки, принялся шебуршить на его полках — достал старинную рюмку на долгой гранёной ножке, эмалированную кружицу и несколько разномастных чашек.
— Все разного калибру, — виноватился старик, дуя в каждую посудину, выдувая оттуда застоялое время. — Дак ведь и так ещё говорится: не надо нам хоромного стекла, лишь бы водочка текла. — И он, озорно засмеявшись, снова обратился к своему ларю. —
Селиван опять посмеялся своим лёгким готовым смешком.
Увидев всё это на столе, Касьян с неловкостью сознался:
— У вас тут, гляжу, складчина. А мне и в долю войти не с чем…
— Да уж ладно, — загомонили мужики. — Без твоей доли обойдёмся.
— Нашёл об чём. Не тот день, чтоб считаться. Давай подсаживайся.
— На пятерых припасено, а шостый сыт, — присказывал и хозяин. — Брат брату не плательщик. Отноне все вы побратимы, одного кроя одёжка: шинель да ремень.
— Это уж точно, обровняли, — кивнул Никола Зяблов.
Мужики подвинули лавки, расселись вокруг стола, источавшего огуречный дух с едкой примесью редьки, и, пока Давыдко разливал по посудкам, уклончиво глядели себе под ноги. Не притрагивались и потом, когда было всё изготовлено, не решались взять в руки непривычные эти чары: всякие питы — и крестины, и новоселья, и похороны, а таких вот ещё не доводилось.
— Ну, помолчали, а теперь и сказать не грех, — подтолкнул дело хозяин. — Есть охотники?
Мужики помялись, косясь друг на друга, но промолчали.
— Ну, тади скажу я, ежели дозволите.
— Скажи, Селиван Степаныч.
— Ты хозяин, тебе и слово.
Селиван привстал, прихорошил ладошкой сивую бородку, пересыхающим ручейком стекавшую на рубаху, поднял гранёную рюмку, задержал её перед собой, как свечу.
— Ну да, стало быть, подступил ваш час, ребятушки. Приспело времечко и вам собирать сумы…
Дедко ещё только начал, но тяжелы были его слова, и стало видно, как сразу отяготили они мужицкие головы, как опять пригнуло их долу.
— Думал я, когда ту кончили войну, што последняя. Ан нет, не последняя. Накопилась ещё одна, взошла туча над полем…
Дедушко Селиван задержал взгляд на окне. Дрожавшая в его руке рюмка скособочилась, пролилась наполовину, но он не заметил того.
— Тут у нас всё по-прежнему, — кивнул он в оконце. — Вон как ясно, тишина, благодать. Но идёт и сюда туча. С громом и полымем. Хоть и говорится — велика Русь, и везде солнышко, а теперь, вишь, и не везде…
Старик подвигал туда-сюда бровями, словно сметая в кучку остатние мысли, какие ещё собирался вымолвить, но, смешавшись, махнул рукой.
— Ну, да ладно… Хотел ещё чево сказать, да што тут говорить… Ступайте с Богом, держитеся… Это и будет вам моё слово. На том и выпейте.
Но мужики не враз кинулись расхватывать свои чарки.
Касьян продолжал теребить на штанах остатки въедливого репья, и Лёха, обвиснув тяжёлым чубом, замкнувшись лицом, следил за его пальцами. Налился подступившей кровью, сопел своими мехами Афоня-кузнец. Ржавым гвоздём согнулся,
поник долговязый Кузьма и, чтоб не согнуться вовсе, подпёрся обоими кулаками. Давыдко исподлобья уставился куда-то в угол, где в полутьме перед погасшей лампадой одиноко висела простенькая дощечка с угодником. А Зяблов встал из-за стола и отошёл к окну, загородив свет своею ширью.И было в той тишине слышно, как в одичалом Селивановом дворе беспечно и обыденно чивикали воробьи.
— A-а, была не была! — наконец тряхнул головой Никола и, воротясь к столу, потянулся за кружкой. — Давайте, братки. А то так и водка выдохнется.
И, будто пробудившись, мужики ожили, потянулись наперекрёст, кто чем, нехоромной посудой, стукнулись и выпили молча и жадно. И пошли шариться по столу грубыми, нехваткими пальцами, разбирая не глядя нарезанное, накромсанное. И ели тоже молча, замедленно ворочая челюстями, жевали пополам с думой.
— Чего в магазине деется! — Давыдко зажмурился, покачал головой. — Содом! Водку нарасхват. Из Ситного понаехали. Говорят, там уже растащили.
— Ну дак чево… Ясное дело. — Никола Зяблов потянул со стола пряник. — У нас, почитай, полдеревни берут.
— Какой — полдеревни!
— И мы, видать, не последние…
— А кто после нас? Хворь одна.
— Как оно пойдёт… От метлы щели нет…
— Дак, мужики, чево слыхал я в магазине-то. Будто сперва к конторе собираться. А потом уже оттудова все вместе пойдём.
— Ну и правильно. Так-то ладнее.
— И штоб подводы были. Сидора покидать.
— Подводы дадут, чего ж не дать. Не в гости к куме…
— Да вон Касьян сам и запрягёт, сколь надо.
— Это можно, — кивнул Касьян.
— Касьяну и самому итить.
— Ну дак што… Кто-нибудь потом лошадей обратно отгонит. Да хоть Селиван Степаныч.
— Об чём толк, — готовно согласился дедушко Селиван. — Отгоним, отгоним лошадок. За этим не станет.
— Ну да ладно. Это пустое, — перебил Никола Зяблов. — Пешие ли, конные — все там будем. А вот забота: сено! Надо бы наказать Прохор Ванычу, штоб нашим бабам сенца дал, не обидел бы. Одни ведь остаются.
— Даст, раз обещался.
— Дак кто ж его знает… Время теперь такое… Овёс вон забрали. И сено могут затребовать. Лошадей-то небось на войне тоже надо кормить. Они не виноватые.
— Сено! Хлеб неубранный остаётся.
— Да-а… — почесал за ухом Давыдко. — Не ко времени война зачалась. Что б ей погодить маленько? Ну хоть недельки с три-четыре. Пока б сено прибрали да хлеб. Управились бы, а тогда…
— Что и говорить, не в срок затеялась.
— А и когда война была нашему брату пахарю в пору? — посмеялся дедушко Селиван. — Смерть да война незваны завсегда.
— А я уж было сарайку начал рубить, — сокрушался Давыдко. — Венца три до крыши не довёл. Знато, дак уж лучше б не начинал, лежал бы материал в сухом.
— У меня возле кузни три лобогрейки раскиданы, — покашлял в кулак Афоня-кузнец. — Прошка косится, да чего уж теперь… Делов там ещё не на один день.
— Нам всё — рано татарам на Русь итить, — засмеялся дедушко Селиван. — Завсегда дела находятся. То б надо, это бы… Дак вон и у Касьяна баба на последних сносях, пышкает, как квашня перед праздником. Тоже надо бы погодить с войной. Так ли, Касьянушко?