Утешительная партия игры в петанк
Шрифт:
Ну да, конечно. В духе семьи…
– Матрешек я тебе привез, – проворчал я, – знаешь, такая красивая куколка: чем больше проявляешь к ней интерес, тем мельче она оказывается…
– Это ты про меня? – пошутила она, удаляясь.
Нет. Про себя.
Она пошутила.
Она пошутила, удаляясь.
Именно эта ее манера общения и покорила меня когда-то, много лет назад: пока ее муж объяснял мне суть своего заказа, двигая взад-вперед по сигаре бумажное кольцо, ее ступня скользила по моей ноге. Его игра с этим невинным клочком бумаги, представлялось мне тогда… весьма опрометчивой…
Да…
Дело было зимой, я встретился с ними в шикарном ресторане в восьмом округе. Ее муж пригласил меня на чашечку кофе. Понятное дело… Я же наемный работник, а не клиент.
В лучшем случае, шоколадку или печеньице к кофе подадут.
И вот я предстал перед ними: запыхавшийся, растрепанный, нагруженный. С каской в руке и рулонами чертежей под мышкой. За мной по пятам шел официант, он был ошеломлен, но старался услужить, освобождая меня от моего барахла. Забрав у меня из рук мою замызганную куртку, он удалился, придирчиво вглядываясь в палевый ковролин. Видимо, выискивая следы смазки, грязи или еще какого-нибудь дерьма.
Все это длилась несколько секунд, но я успел развеселиться.
Я стоял у стола, ироничный, насмешливый, разматывал свой длинный шарф, понемножку начиная согреваться, и тут мы случайно встретились с ней глазами.
Она подумала, или угадала, или ей захотелось верить, что моя улыбка адресована ей, тогда как меня рассмешила сама ситуация: она казалась мне столь же абсурдной, как и весь ее мир, эти люди, на которых я вынужден был работать (в то время я считал, что перестраивать новую двухэтажную квартиру, «только мрамор не трогайте», какому-то прохвосту, заработавшему на торговле кожей – это такая пошлость! Но куда деваться от налогов? Ох уж эти налоги! Ле Корбюзье бы такого не пережил!) (с тех пор я изменился: располнел на деловых обедах, запасся грамотными претензиями к налоговым службам. Смирился с потерей иллюзий. Да и с мрамором тоже…), – неприемлемое для меня общество, твердил я себе, где, на самом деле, и меня самого не то чтобы принимали, а так, разве что приглашали на кофе, присесть к столу, пока другой лакей с уже заляпанной скатерти сметает последние крошки.
Свою враждебность я замаскировал улыбкой. Вышло недоразумение.
Первое.
Но забавное…
Забавное, и в свою очередь обманчивое, ибо ее уверенность в себе, ее откровенные взгляды и столь приятное мне безрассудство – как выяснилось довольно быстро, всем этим я был обязан скорее достоинствам господина Тайттингера,[17] нежели собственному весьма сомнительному обаянию. Как бы то ни было… Я чувствовал большой палец ее ноги в ложбинке моего колена, и пытался сосредоточиться на пожеланиях ее мужа.
Он спрашивал насчет плана их спальни. «Чтобы было просторно и, в то же время, интимно», – в который раз повторил он, пялясь в мои чертежи.
– Не правда ли, дорогая? Ты со мной согласна?
– Что,
прости?– Я про спальню! – раздраженно выдохнул он вместе с клубом дыма. – Тебе что, совсем не интересно?
Она была согласна. Вот только ее красивая ножка немножко заблудилась.
Я полюбил ее именно такой, чего теперь жаловаться, когда она удаляется шутя…
За ремонтом следила она. Наши встречи участились, по мере продвижения работ мои перспективы становились все менее отчетливыми, ее рукопожатия – не такими быстрыми, уже не так мешали несущие стены, зато все больше мешали рабочие.
Наконец, однажды вечером, под предлогом то ли слишком темного, то ли слишком светлого паркета, она и сама не могла толком объяснить, она потребовала, чтобы я приехал сию же минуту.
Так мы с ней первыми опробовали эту восхитительную спальню… На застеленном пленкой полу, просторно и интимно, посреди окурков и банок уайт-спирита…
Оделась молча, прошлась, отворила какую-то дверь, захлопнула, вернулась ко мне, разглаживая юбку, и вдруг объявила:
– Я никогда не буду здесь жить.
Сказала без всякого вызова, горечи или агрессии в голосе. Не будет здесь жить, и все…
Мы выключили свет, в темноте стали спускаться по лестнице.
– Знаете, у меня маленькая дочка, – поведала она мне на лестничной площадке между этажами, а когда я стучал в окошко консьержки, чтобы отдать ключи, добавила совсем тихо, для самой себя:
«Мне кажется, моя девочка заслуживает лучшего…»
О! Ритуал рассаживания за столом. Лучший момент вечеринки…
– Так… Лоранс… ты справа от меня, – командует наш патриарх, – потом вы, Ги (бедняжка… весь ужин слушать про скоропортящиеся продукты, воровство и дрязги персонала…), ты, Мадо, потом Клер, потом…
– Да нет же! – раздражается мама, отбирая у него из рук листок бумаги. Мы же договорились, Шарль, потом Франсуаза… Ой, так не пойдет… Теперь нам не хватает одного мужчины…
Ох уж эти рассаживания.
Клер смотрела на меня. Она-то знала, кого не хватает… Я улыбнулся ей, она с невозмутимым видом пожала плечами, как всегда не принимая моего сочувствия.
Когда мы вот так смотрели друг на друга, он уже был не в счет…
Не медля ни минуты, она придвинула стоявший перед ней стул, развернула салфетку и позвала нашего любимого бака-лейшика:
– Эй, Гиту, иди сюда! Садись рядом и объясни мне еще раз, на что я могу рассчитывать со своими тремя очками по вашей системе скидок.
Мама вздохнула и сдалась:
– Да ну вас… садитесь, как хотите…
У нее талант, думал я.
И какой…
Да, моей замечательной сестренке все под силу. Она в два счета сорвет вам план рассадки и разрядит обстановку на семейном ужине, без обид расшевелит избалованных подростков, сможет завоевать любовь даже такой женщины, как Лоранс (разумеется, со старшими сестрами отношения у нее не сложились, что в глубине души меня только радовало), добиться уважения коллег («дело, за которое взялась Баланда, которое Баланда защищала в суде и выиграла, дело, считавшееся безнадежным» – прочел я о ней однажды в одном серьезном журнале по проблемам градостроительства), но при всем своем уме, тонкости и благоразумии, эта «малышка Вобан»,[18] как прозвали ее в авторитетных кругах, ничего не могла поделать со своим сердцем.