Утоли моя печали

Ярослав сам устроил напорную башню, соорудив водопровод от ледника, которой иногда лежал до августа и медленно таял. Раньше вода струилась под крупными глыбами и не достигала подножия – исчезала в какой-то невидимой трещине, ручеек в буквальном смысле проваливался сквозь землю. Ярослав от нужды взялся огородничать, раскопал залежалые старообрядческие земли у южного склона и засадил картошкой и овощами, но столкнулся с проблемой полива. Первый год таскал воду ведрами с озера – одна ходка полкилометра, не наносишься, особенно в жаркое лето, возможно, потому ничего не выросло. Тогда он и сделал водовод с горы, от отрытого среди камней колодца, перехватив ток ручейка, прежде чем он нырнет под землю. Вода по желобам и трубам самотеком попадала в цистерну, где нагревалась на солнце, и потом хоть в душе купайся, хоть поливай. И тут с землей что-то произошло: удобренная прежними жителями, но бедная и каменистая, она стала приносить невиданные урожаи, так что картошку, морковку и свеклу пришлось развозить по кормушкам для козлов и кабанов или вываливать на снег неподалеку от дома. Дикие звери на глазах превратились в домашних и с раннего утра атаковали крыльцо. Траву вокруг терема выбили до земли, и стало грязно, как у скотного двора.

Не наследить тут было невозможно, как на пограничной полосе, и по следам, оставленным под башней, он прочитал, что пришедших было трое и набрали они две какие-то емкости, круглые отпечатки от которых были возле крана. И не совсем плотно завернули кран – капало. Ходить по воду сюда за добрых тридцать километров – лодочных моторов никогда не слыхал – полный маразм, если даже тут очень чистая и вкусная вода.

Вскоре Ярослав вновь заметил свежие следы возле цистерны – приходили ночью, пока он спал. Значит, осмелели и не выжидали время, когда хозяин отсутствует. И тогда он сел в засаду, затаившись с карабином в руках на своем огороде. Около трех ночи, когда уже светало, он не услышал, а сразу увидел незваных гостей, которые бесшумно поднялись от озера по лестнице с двумя молочными флягами, постояли, озираясь, после чего осторожно двинулись к башне. Действовали быстро и привычно: один контролировал обстановку, двое других набирали во фляги воду, натянув на сосок крана принесенный с собой шланг, чтобы не слышалось журчания. В сумерках лиц было не разглядеть, но ребята пришли молодые и здоровые. Ярослав выждал, когда они нальют воду, и встал за изгородью.

– Стоять и не двигаться! – как в кино сказал он и выстрелил в воздух.

Эти трое схватили фляги и безбоязненно побежали к лестнице, причем не как воришки, застигнутые врасплох, – не бросили украденного.

– Стой! Стрелять буду! – закричал Ярослав и пальнул у них над головами. А воры хоть бы вздрогнули, хоть бы пригнулись – через секунду оказались на лестнице и понеслись вниз по каменным ступеням. Однако где-то на середине не вписались в поворот и потеряли одну флягу, которая покатилась по каменному развалу и где-то застряла. Но со второй так и убежали!

Позже, когда рассвело и поднялся утренний туман, Ярослав нашел флягу, вылил воду и принес к себе на крыльцо – ничего особенного, обычная и уже не новая, типичного колхозного вида.

После этого четыре дня еще он вставал по ночам, обходил территорию близ дома, слушал, но водоносы больше не появлялись. И уже совсем было успокоился, думая, что все-таки напугал странных воров, если бы спустя еще сутки среди ночи не услышал дробный топот горных козлов, скачущих с горы. Кто-то чужой появился и спугнул, поскольку животные были почти ручными. Ярослав выскочил на улицу и сразу же увидел три согнувшиеся под мешками знакомые фигуры. Они спускались вниз от ледника по северному склону, скакали по камням не хуже козлов, рискуя свернуть шею. В общем-то веской причины догонять их не было – что можно украсть на пустой голой горе? – однако Ярослава повлек инстинкт преследования. Он выстрелил и помчался наперерез Ночные воры прибавили ходу, сбежали на каменистый уступ и, не задерживаясь, ринулись вниз по развалу. И тут один все-таки споткнулся, опрокинулся и исчез среди глыб. Двое других благополучно оторвались от погони – Ярослав никогда бы не рискнул прыгать по скользким от росы камням – и пропали за полосой густого ивняка по кромке озера. А он с карабином наизготовку осторожно спустился к месту, где упал один из беглецов, и отыскал лишь лопнувший от удара о землю пластиковый мешок, набитый кусками льда. Чужак незаметно исчез, вероятно, уполз на безопасное расстояние и убежал.

Ярослав вытряхнул лед, принес мешок домой, обследовал его и опять ничего не обнаружил.

А скоро в Скит явился и хозяин Дворянского Гнезда…

Приехал он на лодке, в сопровождении двух стриженых парней, исполнявших обязанности телохранителей (не они ли по ночам воровали воду?), и с кухаркой-служанкой, молодой, послушной и приятной женщиной с корзиной, где были припасы. Это можно было расценить как официальный визит – познакомиться со своим соседом. Ярослав работал в заповеднике уже два года, освоился и чувствовал себя хозяином положения, но встретил Овидия Сергеевича, как встречал всех остальных, – сдержанно и без лишних эмоций. А тот хоть и подчеркивал свое дружеское отношение, однако, будто розыскной пес, обнюхивал Ярослава с головы до ног. И делал это, надо сказать, с умением, исподволь, как бы невзначай, но с упорством порой дотошным, что никак не вязалось с его вальяжным самодовольным видом. Он с любопытством осмотрел дом, его окрестности, пока кухарка готовила обед на траве, с удовольствием окатил голову под душем из цистерны и стал угощать Ярослава коньяком и фруктами.

В разговоре было полное ощущение, что новый сосед пытается вывернуть собеседника наизнанку, и, когда речь зашла о матери, когда начались лобовые расспросы о личной жизни, Ярослав замкнулся. О матери он вообще помалкивал. Она всю жизнь занималась генной инженерией, была профессором и ведущим специалистом в своем институте, готовила к этому же сына и, на первый взгляд неожиданно, стала советовать, а потом и настаивать, чтобы он поступал после школы в Институт международных отношений, где у нее были тесные старые связи. Ярославу с детства нравились деревня, животные, природа, по целому лету он жил в подсобном хозяйстве, где выращивали и содержали подопытный чистопородный скот от лошадей до кроликов и мышей. Однако мать, привыкшая командовать на кафедре и в своем отделе, оставалась властной и дома, так что сын поехал поступать в МГИМО и поступил, несмотря на бешеный конкурс. И в этот же год, устроив сына, она неожиданно уволилась с работы и отправилась жить в Свято-Никольский монастырь.

Казалось, она никогда не была набожной, не помышляла о монашестве, и такой оборот окончательно сбил с толку Ярослава. Он любил мать, как всякий сын, выросший в неполной семье, на одних руках, и продолжал любить ее, но не хотел рассказывать о ней ничего и никому. Тем более этому стареющему «новому русскому», вторгшемуся в охранную зону заповедника. Но чтобы понять ее самому, обложился богословской литературой, – а тогда среди интеллигенции вдруг обнаружилась тяга к храму, не преследовали за убеждения, и, стоя одной ногой на богоборческих идеях Маркса, другой в церкви, мать стала усердно креститься, полагая, что это и есть вера. Религиозность стала очередной модой, как недавно Фрейд, Юнг и прочие запрещенные философы. Ярослава это оттолкнуло от храмов, заполненных сверхнабожными интеллигентами со свечками в руках, шарящими глазами по иконным ликам, как по картинам в музее. Но читал он с удовольствием и возрастающим интересом, прошел от Сергия Радонежского к Серафиму Саровскому, затем Иоанну Кронштадтскому и, наконец, к Мануилу Лебешеву и его наследнику, долгое время бывшему келейником, митрополиту Иоанну. Читал больше для того, чтобы понять: как это ни с того ни с сего человек совершал великие духовные подвиги, презрев все радости жизни. И ладно средневековые подвижники, но вот, например, образованный, светский Мануил за веру отсидел пятнадцать лет при Сталине, затем пять при Хрущеве. Это не рукой махать в церкви, не ладан нюхать, а потом восторгаться от «сошедшей» благости… Ярослава стали звать в институте Затворником…

Что если бы сейчас сказать «новому русскому» о матери, которая, уйдя в послушницы, приняла обет молчания?

Больше всего выводило из себя, что Закомарный с порога стал говорить Ярославу «ты» и по-свойски хлопать по руке, по плечу или называть дипломатом.

– Слушай, брат, а как ты тут обходишься без женщин? – спрашивал он, не стесняясь, что рядом кухарка. – Я так вообще не представляю! Дня не проживу. А ты как?

Конечно, это был «мужской разговор», однако Ярослав чувствовал, как этот шумный, избалованный и властный человек вторгается еще в одну охранную зону его души. И в отместку стал называть его только по имени и на «ты», хотя Овидий Сергеевич в отцы годился. О ночных ворах из Дворянского Гнезда Ярослав речи не заводил, ожидая, что сосед сам скажет – было подозрение, он и явился сюда, чтобы урегулировать этот вопрос. Но тот продолжал выдавливать информацию из Ярослава.

– Что-то я не пойму тебя, Слава. Закончил престижный институт, владеешь языками, а торчишь в заповеднике? Ты же не из Страны Дураков родом-то. Чего тебя сюда занесло?

– А нравится мне Страна Дураков, – дипломатично ерничал Ярослав. – Здесь никакого спроса. Ты ведь тоже не случайно купил себе резиденцию?

– Я с жиру взбесился, – изображал из себя жлоба Закомарный. – Захотелось чего-нибудь такого крутого, чтоб ни у кого не было. Княжескую усадьбу! Скажу по секрету, этих старперных генералов я отсюда вытряхнул, пусть по домам сидят и внуков забавляют медальками и эполетами… У меня свои заморочки, но ты-то что? Птичек любишь, что ли?

Ярославу не хотелось впускать его в дом, точнее, в мансарду на втором этаже, где хранились самые сокровенные вещи – саморучно написанные иконы Богородицы и ее скульптуры из дерева, но Овидий Сергеевич беспардонно влез вверх по лестнице, и тут с ним что-то произошло. Минут пять он был неподвижен – Ярослав видел только его спину и ноги в лестничном просвете. Стоял, как статуя, и когда наконец спустился, еще около часа был растерян, подавлен, не задавал дурацких вопросов, а только хлестал коньяк и не пьянел.

Потом расслабился и спросил:

– Слушай, продай мне эти портреты? Я тебе хорошие деньги заплачу!

– Во-первых, это не портреты. Во-вторых, здесь не иконная лавка.

– Ну прости, прости, брат… Тогда подари. Ты же птичек любишь, зачем тебе столько одинаковых портретов? А я бы у себя в Гнезде повесил. Ты же пилот, тебе летать нужно – не на картины смотреть!

Богородичные иконы относились к третьему периоду жизни, а второй был особый, когда Ярослав не знал, куда себя деть, и получил прозвище Пилот.