Утопленник

Потап прижал указательный палец к губам, и они просидели застывшие ещё минут пять.

Терпеть больше невмоготу, иначе мочевой пузырь лопнет, да и ребёнок застучал ножками, создавал излишнее давление. Инга встала со стула. Шар взметнулся за её затылком, немного увеличился и беззвучно лопнул, обдав светящейся дугой спину Инги. Она закатила глаза, попятилась и упала на стол без сознания. Потап еле успел подскочить и подхватить жену, чтобы она не свалилась на кафельный пол. Он ещё не донёс её до кровати, как она широко открыла и выпучила непонимающие бегающие глаза и брызнув слюной яростно прошептала:

— Вуалуфель!..

От произнесённого слова Потапа сильно затошнило, тело заколотило нервной дрожью, он еле смог проглотить слюну. Он не понимал, почему ему так стало омерзительно на сердце, настолько мерзко, что он едва не выпрыгнул в окно вместе с беременной женой. Потап точно не расслышал, как Инга произнесла — то ли вуалуфель, то ли вуалувель, но он точно знал, что очень хорошо ведает это слово, только почему-то ни черта не помнит. Он не помнит даже лиц, с кем служил, кроме некоторых имён. В его памяти вместо обликов одни лишь тёмные пятна, будто стёртые с земли самим прошлым.

И ему казалось, что прошлое продолжает уходить из его памяти, замещается чем-то другим, чем-то несуществующим или чьей-то чужой прожитой жизнью. Иногда он попадал впросак — помнил одно, а оказывалось сотворено когда-то было — иное.

Потап осторожно опустил жену на босые ступни и когда она обернулась — на него смотрел другой человек, чужой: та женщина, которую он безмерно любил и боготворил, стала той женщиной, какую он будет безмерно презирать и ненавидеть. И перед смертью будет жалеть лишь об одном — почему однажды её не запорол.

Последнее время Инга совсем вела себя отвратительно. То увидит понравившегося молодого артиста или певца в «стеклянной пустышке» и ляпнет, как бы шуткой, что мечтает с ним переспать, то, запоем насмотревшись порнографических фильмов, начнёт в постели сравнивать его с теми «жеребцами». Стала с двоюродной сестрой часто шептаться, мечтательно осклабляться, возносить глаза к небу и томно воздыхать, будто оборачивалась возбуждающими воспоминаниями, грёзами, новыми предвкушениями и, сломав разум, летела в бездну. Глаза всё время чего-то высматривали, ждали и иногда гневались, и проливали, какие-то безутешные, горькие слёзы. Потапу с каждым разом было отвратительно всё это созерцать и один раз он так рассвирепел, что едва не утопил Ингу в ванной, на месяц сделав её шёлковой, ласковой, любящей женой, вихрем летающей джином с подносом. Но уже следующую волну её личного, созданного с сестрой, извращённого эгрегора невозможно было остановить: ни угрозами, ни ласками, ни льстивыми доводами и увещеваниями.

Инга стала часто повторять, что сестра называет её дурой, за то, что не изменяет, ни разу не загуляла на стороне, хоть бы раз попробовала. Отдать свою красоту единственному мужчине — это так не по-современному, это так по отношению к себе — издевательски, это — не любить себя вовсе и…

Потап помыл чашку под холодной водой и убрал в навесную полку над раковиной, перекрыл кран газа, пробежался глазами по старой кухонной мрачности. Люминесцентные стрелки на часах показывали ровно два часа ночи.

«Уж больно с ретивой радостью провожала, — подумал Потап, — с маленьким сыном за тысячи километров. Инга». Он выключил свет и пошёл в комнату, где спал Макарошка.

Чтобы не разбудить сына, Потап не стал включать свет. Спать не хотелось, ощупывая ладонями темноту зашторенного зала, он тихо прошёл к креслу — посидеть в тишине и поразмышлять, возможно вспомнить что-то упущенное важное. Где-то плескалось море и кричали чайки, крабы рвали рыбу. Он не заметил, как голова склонилась и подбородок уткнулся в грудь, а липкая слюна скатилась с губы под крепким сном. Безмятежность поплыла по душной комнате, изредка проносилось детское сопение.

Потап вздрогнул и разлепил ресницы. Свет из стеклянной люстры тускло струился, бедно освещал комнату. Перед затуманенным взором в маечке и трусиках улыбался Макар, ямки на щеках углубились, а врождённая светлая полоска волос, проходившая от виска через затылок к другому виску, топорщилась, будто наэлектризована, чем-то напомнила разомкнутый терновый венец.

— Пап, ты чего не ложишься?

Потап потянул руку к сыну, чтобы поддеть маленькую носопырку скрюченным пальцем и увидел то, что заставило его рано утром поехать на почту и дать телеграмму жене, сообщить, что выедут только через четыре дня. Потом вернуться, собрать вещи, распроститься с родственниками и матерью, и в обед этого же дня выехать с Макаркой на скором поезде. Вечером что-то убило мать Потапа. Тётка пробовала дозвониться по мобильному телефону и сообщить о трагедии, и чтобы он срочно возвращался. Но Потап пребывал в ярости — в комнате он увидел над сыном несуществующий фильм, как и прошлые два раза, почти на сто процентов оказавшиеся реальностью — и разбил телефон об толчок в туалете поезда и теперь оставался без связи.

3

Потап и сонный Макар, засевший на плечах отца, вышли из поезда в четыре часа ночи. Кипарисы стройным рядом расположились вдоль почти безлюдного перрона, прохлада со стороны величавой воды освежала не в меру, пробирала до озноба. На тени от металлического столба застыл серый круг от часов, стрелки которых на белом циферблате остановили ход на цифре двенадцать, ещё с того момента, когда нога Потапа коснулась перрона после возвращения с войны. В урне-пепельнице из продолговатого отверстия сбоку торчали два засохших цветка — красная роза и белая лилия.

— Взять и подарить Инге, — ядовито произнёс Потап, — на её будущую могилу. — Его взгляд устремился в тёмную даль, пролетел над верхушками деревьев и растворился в туманной мгле: Потап был уверен, знал, что сейчас происходит в его доме. Сгущавшийся клубок мрачных чувств в подсознании предлагал — не ходить и не допускать то мгновение, после которого твой свет падёт и больше не взовьётся. — Чему быть, того не миновать.

Потап спустился с перрона, прошёл подсвеченную низкими фонарями аллею и подошёл к таксистам.

Через двадцать минут Потап подошёл к двери. Макарка радостно хлопал ресницами, держал его за руку, собирался что-то сказать. Потап, как прищепкой замкнул пальцами губы сына, опустил сумку на бетонный пол. Достал из куртки ключи и ввёл в замочную скважину. Замок не проворачивался. Потап покачал головой и усмехнулся. Всё как увидел. Он присел на корточки, заглянул сыну в глаза.

— Ты же мне скажешь, если кто-то чужой отсюда выйдет? — шёпотом спросил Потап. Макар опустил глаза и покивал, кажется, он всё понимал, что здесь происходит. Он даже не спросил, кто именно может выйти. Он уставил грустные глаза в сторону и на ресницах заблестели слёзы, а уголки губ низко опустились. Неприятный ком подступил к горлу Потапа, его ладонь погладила волосы Макарошки. Потап достал лейкопластырь из аптечки, которую взял в дорогу для сына и заклеил видеоглазок. Подмигнул Макару, несколько раз долго прозвонил в звонок двери и забарабанил кулаком.

— Ведь ты же мне скажешь?.. — переспросил Потап и не спеша пошёл по коридору, чтобы обогнуть дом и подойти к своим окнам. Кромка четырёхэтажного дома почти сразу обрывалась полутораметровым склоном, газоны нашпигованы арматурой для поддержания молодых деревьев, колючие кусты ежевики и шиповника заполняли пространство перед балконами.

Тёмная фигура с одеждой в руке зависла за его балконом и не решалась спрыгнуть. Первую секунду Потап подумал, что может это всё-таки вор и сразу одёрнул глупую идею — обмануть себя. Он достал из кармана джинсов выкидной нож, нажал кнопку, медленно подошёл под балкон. Несколько секунд они смотрели друг на друга, не видя глаз. Дальние фонари с торцов здания почти не доносили свет к середине дома. Потап молча помотал широким лезвием, приглашая «заплутавшего» к нему спуститься. В окне Потап увидел ещё одного. Да, он знал, их там трое. Зависшему «стенолазу» ничего не оставалось, как забраться обратно в квартиру. И Потап подумал — стоит ли знать, что происходит, может иногда нужно нагло обмануться, закрыть глаза, зарыть голову в песок и пусть к тебе подходят сзади и делают что хотят, как посчитают нужным.