Утраченный мир

Как-то утром она предложила мне съездить посмотреть конный завод. Я очень удивился. Я был уверен, что его давно не существует.

– Почему же... Частичка завода у меня еще есть...

Мы отправились туда в машине бывшего конюха Юреля. Он вел свой черный "фрегат" с такой осторожностью, словно давно отвык сидеть за рулем. На нем были уже не черные бархатные туфли, а начищенные до блеска сапоги для верховой езды. Выехали мы из города по Восточной автостраде. В окрестностях Версаля свернули на дорогу, обсаженную платанами, и остановились у белого деревянного портала с облупившейся краской. Створки ворот были соединены цепью - на одной из створок я прочел наполовину стершуюся надпись, выведенную черными буквами: "Варавильский конный завод". Повыше висел почтовый ящик, покоробленный от ржавчины.

– Может, там есть письма, - сухо сказала мне Кармен.
– Проверь... Тебе, наверно, интересно...

Она принуждала себя шутить - может быть, у этих ворот она испугалась, как бы эта поездка не принесла беды. Но Юрель уже открыл ящик своим ключом.

– Писем нет, мадам.

Потом он развязал цепь и сапогом толкнул одну из створок. Перед нами оказалась аллея, заросшая колючим кустарником и сорной травой.

– Вы думаете, мы сможем пройти?
– спросила Кармен.

– Само собой, мадам.

Он прокладывал нам путь через кустарник и высокую траву. Иногда след аллеи терялся в зеленых дебрях, которые обступали нас троих. Но все же мы кое-как продвигались вперед по этому девственному лесу, и метров через десять аллея возникала снова. Наконец мы пришли к огромному зданию с фахверковыми стенами, в двух крыльях которого размещались конюшни. Центральную его часть венчала колоколенка с часами, стрелки которых навеки застыли на половине шестого.

– Вы не забыли про ключи?

– Нет, мадам.

Юрель пытался открыть деревянную дверь в центральной части здания, но она не поддавалась. Ключ застрял в замке.

– Открыть не удастся, мадам. Все заржавело. Но если хотите, я могу высадить дверь.

– Жаль ваших усилий.

– Ничего, ничего, мадам.

Он отбежал и со всего маху толкнул плечом дверь - она дрогнула.

– Видите, мадам... А замок уже никуда не годится.

Мы с Кармен вошли в дом. На пороге этого просторного помещения с обшитыми панелями стенами у меня перехватило дыхание от запаха плесени. Кармен открыла ставни одного из окон, и при свете дня стал виден монументальный камин, где догнивало несколько поленьев. Слева на стене фотография в рамке. Кармен сняла ее и носовым платком обтерла пыль со стекла. Фотография жокея, внизу надпись: "Люсьену Блену, патрону. Сердечно Ф.Гобсон". Фред Гобсон - я это знал по рассказам Рокруа - был тот самый жокей, который после смерти Блена жил с Кармен и о котором в их кругу, теперь весьма поредевшем, говорили, что еще и при жизни мужа он "покрывал" "восхитительную мадам Люсьен Блен".

– Надо будет взять фотографию с собой, - с усталым видом сказала Кармен.
– Это был друг...

На каминной полке лежала груда проспектов, похожих на театральные программки. Плотность глянцевитой бумаги уберегла их от разрушительного действия времени, хотя большинство обложек были в темных пятнах и мелких дырочках, словно изъедены насекомыми. Я выбрал проспект, сохранившийся лучше других. На обложке стояло:

КОННЫЙ ЗАВОД ВАРАВИЛЬ

1947

ЛЮСЬЕН БЛЕН

Кармен продолжала стирать с фотографии пыль носовым платком.

На первой странице проспекта было написано: "Месье Люсьен Блен". А над списком имен:

Жеребцы, родившиеся в 1947, - Foals [жеребята (англ.)]

Кобылицы, родившиеся в 1947, - Foals.

И на следующих страницах:

"Месье Люсьен Блен"

Жеребцы, родившиеся в 1946, - Yearlings [однолетки (англ.)]

Кобылицы, родившиеся в 1946, - Yearlings.

Всего их было штук сорок. Я долго хранил эту "программу" и от нечего делать на досуге учил наизусть имена лошадей: Ортолан, Мглистый, Кладезь Любви, Мальчуган, Розовый Принц, Скарамуш, Клодош, Сладкий Источник, Вихрь, Безумная Ночь, Перевал Арави, Папум, Араб, Герл, Подлиза, Персидская Фея, Стамбул, Мадемуазель де Сент-Лон, Норд, Испанец Билли... Мне хотелось, чтобы Юрель рассказал мне поподробней о каждой из них. Ведь он их знал. Но я так и не решился попросить его об этом.

Кармен, как видно, сделала слишком резкое движение - стекло на фотографии разбилось. Она положила рамку на пол.

– Ничего не поделаешь. Пусть остается здесь.

Она порезала стеклом указательный палец, показалось немного крови.

Я сказал ей, что жалко бросать здесь фотографию. И по кусочкам извлек осколки стекла, а потом осторожно вынул фотографию из рамки. Но едва я протянул ее Кармен, она ее разорвала. Это было не слишком любезно по отношению к Фреду Гобсону.

Мы вышли, она закрыла за собой дверь и оперлась на балюстраду веранды.

– Ты хотел бы жить здесь? Я поговорю с Рокруа, нельзя ли сделать ремонт...

Перед нами простирался заброшенный парк, непроходимый, как девственный лес. Он постепенно все ближе придвигался к дому, чтобы его поглотить. На веранду уже вторглись трава и мох, почерневшие двери конюшен покрывала густая листва, словно внутри проросли деревья. Тщетно я вглядывался в заросли, - я никак не мог обнаружить начало той аллеи, по которой мы только что прошли.

– Я так и не захотела продать эту часть завода... В память Люсьена и Фреда...

Стало быть, этот Фред Гобсон тоже умер?

– Надо бы сделать ремонт... Нельзя оставлять это в таком виде...

Поодаль Юрель отважно и упрямо пытался заступом выкорчевать сорняки он был похож на ребенка, который вздумал бы своей лопаткой срыть высокие песчаные дюны в Ландах.

– Ему, наверно, больно видеть, что стало с заводом...

Она смотрела куда-то вдаль. Должно быть, перед ней вставали ухоженные аллеи, лужайки, белые барьеры, суетящиеся конюхи, занятый выездкой Фред Гобсон, Юрель, ведущий обратно в конюшню Испанца Билли, все, ради чего стоило жить, все, что еще существовало во времена Люсьена.

Над порогом веранды висела веревка. Я спросил у Кармен, зачем она. Чтобы поднимать флаг. Какой флаг? А как же, белый с зеленым - цвета их конюшен. Каждый раз, когда одна из лошадей Блена побеждала на скачках, над заводом поднимали флаг.

Я потянул за веревку. Заскрипел шкив. Почувствовав наконец сопротивление, я привязал конец веревки к балюстраде веранды. Я хотел проверить, поднялся ли флаг на самую верхушку мачты.

Наверху ветерок слегка надувал полотнище, хотя на его зеленой полосе зияла небольшая дыра. Белая полоса пожелтела. Но какое это имело значение? Уж это-то я по крайней мере должен был сделать: в последний раз поднять флаг в честь исчезнувших жокеев, жеребят и конюхов, - в честь молодости Кармен.

4

Я начал свою жизнь с фальстарта. Я чуть было не написал - плохо начал. Но нет, это просто был фальстарт. Я мог бы вообще отрицать все, что тогда случилось. Большая часть свидетелей исчезла - осталась одна Гита, которая, насколько я понимаю, помнит все очень смутно. Кто мог бы оспорить меня, кроме разве маньяка, роющегося в старых полицейских протоколах в поисках моего имени? Некоторые женщины, чтобы стать моложе, вычеркивают пять лет своей биографии. Так что вычеркнуть три месяца... И, однако, я знаю теперь, что этот фальстарт наложил отпечаток на всю мою жизнь и многое в ней определяет.