Утраченный мир

– Может, вы хотели бы поесть поплотнее?

– Да нет же. Нисколько...

Она положила себе на тарелку фруктового салата. Несколько чайных ложечек. Выпила глоток апельсинового сока.

– Я ем все меньше и меньше.

Мне было стыдно уплетать за обе щеки мой сандвич.

– И все хуже и хуже сплю... А вы? Вам удается заснуть?

В ее вопросе было жадное любопытство.

– Конечно... еще как...

– Вы можете съесть все эти сандвичи и весь салат?

– Могу.

– В ваши годы я тоже готова была съесть все, что угодно, и могла проспать десять часов подряд прямо на земле.

Сколько же ей было лет? Теперь, обнаружив в досье Рокруа год ее рождения, я быстро подсчитал: тридцать девять. Но мне она показалась моложе.

– Ешьте руками...

Но я предпочел есть фруктовый салат вилкой, хотя ее явно интересовали мои руки. Почему она так настойчиво их рассматривает? Быть может, находит, что у меня грязные ногти? Я ведь и правда грязный. Я не мылся, не брился и не причесывался уже двое суток. Ночь я провел в поезде.

– Извините меня, я похож на босяка...

– Если хотите, можете сейчас же принять ванну... У меня даже найдется для вас купальный и домашний халат... Покажите мне ваши руки...

Я покраснел. И, однако, у меня хватило храбрости поглядеть ей прямо в глаза.

– А что такого в моих руках?

Она пододвинулась ко мне и взяла мою левую кисть. Потом повернула ее.

– У вас руки в точности как у Бернарда Фармера... Сомнений нет, вы должны быть сыном Бернарда Фармера...

Ее лицо было рядом с моим. Ее губы коснулись моего виска.

– Вы его сын, правда ведь?

– Если вам угодно.

2

Свеча отбрасывала на потолок тень в форме треугольного паруса. Кармен повертела ручку транзистора и через несколько минут поймала наконец медленную мелодию цитры. Она поставила транзистор на пол.

– Тебе нравится эта мелодия?

– Да.

– Я всегда слушаю музыку, когда пытаюсь уснуть.

Звук цитры удалялся, заглушаемый не то гулом водопада, не то каким-то таинственным шепотом, потом снова приближался и снова слабел, точно уносимый ветром.

Она заснула, положив голову мне на плечо. Я тоже мало-помалу погрузился в дремоту. Но перед этим я долго еще лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ее легкому дыханию. Я прижался щекой к ее волосам, чтобы увериться, что я не грежу. Свеча все еще горела, и я подумал, не надо ли ее потушить. Через одну из застекленных дверей ветерок доносил шумы Парижа. Там снаружи, за решеткой сада, площадь Альма и терраса кафе, где я ждал, полдня пробродив без цели. Я сливался с этим городом, я был листвой его деревьев, отблеском света на его мокрых тротуарах, гулом его голосов, пылинкой среди миллионов других уличных пылинок.

К Бернарду Фармеру, на которого, по словам Кармен, сказанным в первый же вечер, я будто бы походил, я всегда испытывал симпатию, хотя не был с ним знаком. Благодаря этому человеку я привлек внимание Кармен. Позднее среди многих сотен пыльных фотографий, покоившихся в комоде в ее спальне и в ящиках секретера в гостиной, я обнаружил несколько его фотографий. Тщетно я разглядывал его в лупу, - я не мог уловить между нами ни малейшего сходства. Блондин с очень светлыми глазами. Руки его разглядеть было почти невозможно.

Я спросил Кармен, в чем состоит сходство. Но она не хотела рассматривать эти фотографии.

– Говорю тебе, он на тебя похож...

Тон не допускал возражений. Из людей, ее окружавших, только один Рокруа познакомился с Фармером раньше, чем она, - дружба Рокруа и Люсьена Блена началась еще до того, как Блен женился на Кармен. Рокруа мог знать, действительно ли Фармер был на меня похож. Когда я его об этом спросил, он мгновение колебался:

– Это она вам сказала?

– Да.

– Внешне он совсем не походил на вас, но я понимаю, что она имела в виду...

Мы ждали Кармен в гостиной - Рокруа, Гита и я. Май, восемь часов вечера, а Кармен все еще не проснулась.

– Вы напоминаете ей Фармера общей... общей атмосферой, что ли... понимаете?

Я совершенно не понимал.

– Она познакомилась с Фармером, когда ей было девятнадцать... Он был первым мужчиной в ее жизни... Фармер и познакомил ее с Люсьеном Бленом...

Рокруа наклонился ко мне и, понизив голос, добавил:

– Не знаю, конечно... Но вы напоминаете ей ее молодость... Вот она и связала вас с Фармером... Да... Думаю, в этом все дело...

Потом он обернулся к сидящей на диване Гите:

– Верно, Жип?

Это "Верно, Жип?", столь часто вклинивавшееся в его речь, он произносил машинально, привычно, как стряхивают пепел с сигареты.

Нынче вечером в квартире Рокруа так жарко, что капли пота стекают с моего подбородка на большие листы нелинованной почтовой бумаги. Иногда, капнув на какое-то слово, они сливаются с синими чернилами, так что я и в самом деле пишу эти строки своим потом. Фармер. С тех пор прошло двадцать лет, но я как сейчас слышу голос Рокруа, говорящего: "Первый мужчина в ее жизни". И мне хочется, чтобы этим вечером Фармер стал для меня чем-то большим, нежели просто воспоминание о выцветшей фотографии. В конце концов, я его сын.

Я заглядываю в машинописные страницы досье, собранного Рокруа, и в его старую записную книжку в синей кожаной обложке. "Фармер, Бернард Ролф, по прозвищу Мишель, улица Ла-Помп, 189. В бегах. Тел.
– Пуанкаре 15-29".

Следуя наставлениям Гиты, я оставляю в квартире зажженными все лампы. И иду по улице вперед. Бульвар Осман, авеню Фридланд, авеню Виктора Гюго. Ночь все такая же жаркая, а Париж все так же безлюден. И я знаю, что Фармера давным-давно нет на свете. Знаю это от Рокруа, который сообщил мне о нем кое-какие сведения. Фармер курил опиум и не носил пальто даже зимой, потому что считал, что верхняя одежда полнит. Он был лет на десять старше Кармен и входил в пеструю компанию друзей, которые постоянно окружали Люсьена Блена.

По мере приближения к площади Звезды мне все чаще попадаются те же туристические автобусы, что и в квартале Тюильри. И выходят из этих автобусов мужчины в таких же цветастых рубахах и женщины в таких же оранжевых или зеленых платьях. Остался ли еще в Париже хоть кто-нибудь, с кем можно поговорить о Фармере? Авеню Виктора Гюго пустынна. В домах светятся редкие окна, но, как сейчас в комнатах Гиты, эти люстры и лампы освещают пустые квартиры.

На углу улицы Дом из распахнутого окна отеля "Дю-Буа" вырывается музыка, среди тишины и зноя радиоприемник звучит так громко, что я слышу его, даже удалившись метров на сто. Я узнаю мелодию одной из итальянских песенок, которые так любил Жорж Майо и которые он не уставал слушать, когда на него нападала хандра или когда он лечился от наркомании. Но, может, эта мелодия звучит просто у меня в мозгу?