Утренние прогулки

–  Что же делать!
– повторяла Света.
– Я боюсь сама.

–  Давай я ему сделаю, - сказал я, хоть тоже боялся.

Мы разобрали шприц и стали его кипятить так, как показывал доктор.

Света сказала, что Барри стало лучше, у него уже аппетит появился.

У него и правда шерсть была сегодня не клочьями, не как тогда, и смотрел он здоровее.

–  Зато ему теперь больно от уколов, потому что мы колем в одни и те же места.

Она достала из холодильника мясной фарш, насыпала туда витаминного порошка, а я собрал шприц, приготовил смесь для укола, и она была у меня уже в шприце. Я даже брызнул ею капельку, чтобы воздуха не было.

–  Руки у тебя не дрожат?
– спросила Света.

–  Дрожат немного.

–  У меня тоже трясутся. А надо, чтобы не дрожали. Может, маму подождем?

–  А половина седьмого? Мы и так на полчаса опоздали.

–  Ты постарайся, ладно?
– сказала Света.

–  Конечно постараюсь.

Она позвала Барри на кухню. Он стал есть из миски фарш с витаминами, а я в это время начал делать ему укол.

Он дернулся слегка, когда я воткнул ему иглу, но я, наверно, делал все не очень больно, потому что он терпел.

Только я вытащил иглу и смазал ему кожу, как вошла Светина мама.

–  Уже одни успели?
– удивилась она.
– А я всю дорогу бежала. Мне как Федор Матвеевич позвонил, я так и заволновалась.

–  Коля колол, а я - Барри отвлекала, - сказала Света.
– Теперь еще в двенадцать ночи, и больше, наверно, не надо.

–  Молодцы, какие вы у меня молодцы, - радовалась Светина мама, - я бы и не сумела, побоялась, а вы - сами справились.

***

Ссора получилась из-за меня.

Несколько дней мама уходила на работу утром и возвращалась домой поздно, потому что заменяла сразу двух учительниц. Одна учительница поехала на десять дней к своему сыну в другой город, а другая - заболела. И мама работала за них за двоих да еще за себя, то есть за троих.

А я занимался музыкой со своей учительницей, и она опять ругала меня за лень.

–  Ведь ты не занимался вчера?
– спросила она.

–  Занимался, - сказал я, потому что и в самом деле занимался.

–  Что ты меня обманываешь. Ведь ты помнишь, что говорил Рубинштейн: когда я не играю один день, я замечаю, что играю уже хуже. Если я не играл два дня - это замечают уже мои музыкальные критики. А если я не занимаюсь три дня, то вся публика говорит, что я стал играть плохо. Ты понимаешь, только ежедневные занятия.

–  Я вчера занимался, - отвечал я.

–  У меня взрослые занятые люди, студенты, стараются больше, чем ты. Ты совсем утерял выразительность!
– снова ругала она.

А я не ленюсь. Хоть мне и не интересно, я все равно делаю все упражнения, разучиваю, что она задает. Только куда-то удовольствие от игры пропало. Я же не виноват, что делаю без удовольствия.

–  Механический человек, робот, сыграл бы лучше, чем ты сейчас, - обижалась она.
– Я учу тебя сколько времени. Меня многие упрашивают, приглашают, а мне некогда. И ведь были у тебя способности, были!

Она ругала меня, а я молча сидел около пианино, водил пальцем по клавишам и ждал, когда она кончит.

А потом она написала маме записку, вложила ее в конверт и заклеила.

–  Отдашь маме.

Когда она уходила, пришел Федор Матвеевич. Он посмотрел на ее лицо и спросил:

–  Что-нибудь плохо?

–  Мальчик расскажет вам сам, до свидания.

Мама вечером вернулась с работы усталая.

Федор Матвеевич уже два раза грел еду к ее приходу, но она сказала:

–  И есть мне не хочется. В середине дня очень хотела, а сейчас - не тянет. Я просто так посижу на диване.

Она села, и тут ей попалось на глаза письмо учительницы.

–  Это мне письмо?
– удивилась она.

–  Да, тебе, - сказал я.

Мама начала его читать, а потом отбросила:

–  Ну что она пишет, что пишет! «Ленивая, бездушная игра, не могу расходовать время на такие занятия».

–  Может быть, у Коли просто кончились способности?
– сказал тихо Федор Матвеевич.
– Я слышал, как он играет, будто над ним висит палка.

–  Как это - кончились способности. Не бывает такого. Если они были, - значит, есть. Бывает, когда получается хуже, бывает - когда лучше, но чтобы весь год подряд одни жалобы! Неужели тебе действительно надоела музыка?!
– спросила мама.

Я молчал.

–  Отвечай, я тебя спрашиваю. Тебе надоели уроки? Или что-нибудь не так?

–  Надоели, - сказал я.

–  Может, ему стоит прекратить… хотя бы на время?

–  Что значит - прекратить? Бросить сейчас учиться - это значит пустить по ветру три с половиной года. Будь у тебя свой сын… - сказала мама и замолчала.

–  Если ты будешь так со мной говорить, я обижусь, - проговорил Федор Матвеевич.

А мне захотелось сразу куда-нибудь убежать, спрятаться, заткнуть уши. Потому что я не могу слышать, как ссорятся взрослые.

–  Я ничего обидного не сказала. Будь у тебя свой сын, ты бы не предлагал ему бросить занятия, если он отучился три года.

–  Если бы ему было неинтересно, я бы не стал его заставлять. У Коли к музыке сейчас душа не лежит, я же вижу. Он увлекается другими вещами, а к музыке - не лежит.

–  Что ты видишь? Ну что ты можешь увидеть, если ты ничего в этом не смыслишь!
– сказала громко мама.

И Федор Матвеевич даже вздрогнул, а потом тихо проговорил:

–  Так я с тобой разговаривать не буду.

–  Что, разве я сказала неправду? Что же ты обижаешься?

–  Я лучше пойду пройдусь, - сказал Федор Матвеевич, - а ты за это время отдохнешь и успокоишься.

Он взял в прихожей пальто, не стал его надевать, а прямо с ним в руках вышел из квартиры.

–  Иди к себе, - вдруг сказала мне мама, - нечего тебе слушать наши разговоры.

А я испугался. Я подумал, что Федор Матвеевич только сказал, что пойдет прогуляться, а на самом деле он на нас обиделся и поехал в свою комнату. И может быть, снова станет там жить. Заберет своих птиц у друга и будет, как раньше, жить в своей комнате с птицами.

Я вспомнил, как плохо мне было сразу после лагеря и осенью, как я ходил один по улицам и домой не хотелось мне приходить.