Утренние слёзы (Рассказы)
Шрифт:
Как и на улиток: одни с рекламой, отпечатанной на машинке, другие — нет. Про одних сказано, сколько воды процеживает за сутки, очищая ее от всяких нечистот, одна-единственная улитка, сколько другая улиточка иной породы съедает рыбьего помета, осевшего на дне и загрязняющего воду, и сколько третья, ползая по стеклам аквариума, приносит пользы, очищая зазеленевшие стекла… Несколько улиток работают, как какой-нибудь комбинат, как сложнейшее очистное сооружение. Как не купить такое чудо! А другие свалены на дне голубоватой поллитровой банки из-под какого-нибудь фаршированного перца, сцепились друг с дружкой в багрово-черный ком… Кто их знает, пользу они принесут или вред? Может, они растения объедают? Продавец молчит: сам, наверное, не знает ничего — вот и молчит, как иной
— Всех за рубль! Десять штучек всего за один рубль. Кому нужны рыбки?! Всех за рубль отдам.
Никому они не нужны. Если такие дешевые, значит, плохие, думает покупатель, проходя мимо и даже не глядя на бледных от недостатка кислорода невеселых рыбок, которые, может быть, в других условиях играли бы всеми цветами радуги и не по гривеннику, а по рублю за пару пошли бы за милую душу. Таланта нет у человека! Ходит с утра до вечера со своей банкой и, если не подохнут его рыбки, готов их за полтинник кому-нибудь отдать, какому-нибудь мальчишке. Никто не покупает дешевых рыбок. Покупают дорогих! Нынче на мякине не проведешь. Живут по поговорке: дорого, да мило, дешево, да гнило! Деньги, слава богу, имеются. Кто же их будет экономить на собственном удовольствии? Ищи дурака! Умный не продешевит, а глупый не продаст и задешево. Таков закон рынка.
Ох, уж этот рынок! Два дня в неделю шумит он и в летние знойные дни, и в лютые морозы, когда под каждым аквариумом зажжена газовая горелка, подогревающая воду, когда случайно упавшая из сачочка рыбка бледнеет на глазах и застывает, если продавец не успеет подхватить ее с прилавка губами и согреть во рту.
Сотни микроавтобусов, снятых в субботу и воскресенье с московских маршрутов, беспрестанно везут от Таганской площади все новых и новых покупателей, подъезжающих сюда со всех концов Москвы.
— Это на Птичий рынок? — спрашивают новички, становясь в очередь.
— Куда же еще! — отвечают завсегдатаи с улыбкой удивления. — Только на Птичий. — Говорят таким тоном, будто людям некуда больше ехать, кроме как на Птичий.
Всего не пересмотришь, не разглядишь на рынке и за целый день! Там поплавочки продают, искусно выточенные из пенопласта, яркие, как елочные украшения; там сторожки из щетины дикого кабана для подледной рыбалки; изящнейшие мормышки, похожие на ювелирные изделия, на золотые или серебряные дамские сережки; зимние блесны из настоящего серебра для ловли судака, который предпочитает их блеснам из дешевого металла. Рубль штука! Но зато ведь судака можно поймать. Там из-под полы торгуют японской леской, жерлицами оригинальной конструкции, каких, конечно, ни за какие деньги не купишь в магазине. Или взять хотя бы шнековые коловороты из легчайшего титана, под ножами которых метровый лед кажется стеарином. Или самоподсекающие настороженные донки. Но это уж для дураков и лентяев. Уважающий себя рыбак задаром не возьмет. Хотя сработаны они, конечно, на совесть. Чистота работы выше всяких похвал. А смекалка одна чего стоит!
Все тут высшего сорта, хоть и нет на товаре Знака качества.
Однако что-то не слыхать голоса мотыльщика, торгующего «акробатами». Пора бы и мотылем запастись для завтрашней рыбалки. Можно и на бобах остаться.
Нелегкое это дело — протискиваться в толпе в нужном тебе направлении! Со всех сторон стискивают тебя люди. Под ногами скользкий лед, и все твои усилия пойти наперекор общему движению тщетны, пока не образуется перед тобой какое-нибудь свободное пространство, какая-нибудь щель, которую ты и заполняешь собою, продвинувшись на шаг или на два вперед.
Тут, под ногами, в фанерных ящиках, в вате копошатся палевые хомячки — утеха детей. Молодая, немытая, нечесаная женщина торгует белыми крысами, тычет розовой мордочкой с розовыми ушами чуть ли не в лицо тебе, предлагая свой товар с каким-то презрительным равнодушием в глазах. Крыса вылезает у нее из-за пазухи, вскарабкивается на плечо. С тем же равнодушием женщина отдирает ее от плеча и прячет под пальто, на грудь, в
какой-то там карман, откуда вылезают крысы на свет.— Да не нужны мне крысы, господи боже мой!
Женщина презрительно выпячивает губы и смотрит сквозь тебя, как будто ты превратился в стеклянное изваяние.
А мотыльщик как сквозь землю провалился — нет его. Вот тут стоял со своей коробкой, а теперь на его месте какой-то парень торгует каретрой, рыбьим этим кормом, который зеленовато-серой массой лежит на влажной тряпице. Объясняет кому-то, как надо сохранять каретру: во влажной тряпочке, в холодильнике. Корм хороший, живучий. Кто они, эти каретры? Личинки какие-нибудь или сами по себе живут? Прозрачные, величиной с крупного мотыля, недвижимо висят они в воде, похожие на каких-то двуголовых водяных тянитолкаев, но стоит приблизиться рыбке, как ленивая каретра, вдруг превращаясь в туго скрученную пружину, исчезает и снова лениво растягивается в теплой воде в относительной безопасности. А рыбка с нескрываемым удивлением оглядывает место, где только что была каретра, и, обескураженная, продолжает поиски, пока снова не увидит свою жертву, обреченную в конце концов на съедение. Ничего не поделаешь — корм есть корм.
А мотыльщик, видимо, ушел. Хороший у него был мотыль, крупный и очень живой, чистый, яркий. Теперь уж не до жиру, хоть какого-нибудь купить. Там, где торгуют кормом, только трубочник да мелкий кормовой мотыль. Вот тебе и погулял, отвел душу! Без мотыля остался, черт побери. Неужели ни у кого нет?
Трубочник лежит в белом эмалированном противне, похожий на обветренную, протухшую лепеху мясного фарша, залитую водой. Торгуют им, видимо, муж с женой. Муж отщипывает порцию корма, кладет в маленькую коробочку, сделанную из тонкого алюминия, переспрашивает:
— Вам на сорок копеек или на двадцать?
Сбрасывает, если переложил, берет коробочку совсем крохотную, двадцатикопеечную, перекладывает в аккуратно свернутый из книжной странички кулек, протягивает покупателю, получает деньги и снова спрашивает:
— Вам?
Жена его, в брезентовом плаще, надетом поверх зимнего пальто, крутит кулечки озябшими руками, каким-то особенным способом заворачивая нижний, острый угол кулька, кладет их рядком, чтобы мужу удобно было брать. Работают молча, не отвлекаясь, как на конвейере: торговля нынче идет хорошо — трубочника в этот день привезли на рынок мало, и возле них скопилась очередь. Женщина рвет страницы из старого учебника, крутит кульки. Времени не хватает даже на то, чтобы поправить выбившуюся из-под лисьей шапки прядку светлых, ухоженных волос, откидывает ее рукавом груботканого, выгоревшего, выцветшего до белесости зеленого плаща.
Если ты не впервые на Птичьем, много знакомых лиц увидишь: этот рыбками всегда торгует, тот растениями… С иными поздороваться хочется, как со старым знакомым. Но тут что-то другое, из другой какой-то жизни, в которую не хочется верить, глядя на обветренное, загоревшее под мартовским солнцем, но все еще красивое лицо. Не может этого быть!
…Старый московский дворик, сарайчики, голубятня, Даниловка… Темный вечер, холодная скамейка на территории плохо охраняемой тогда, заросшей бурьяном радиовышки на Шаболовке, которая теперь стала называться телебашней. Поцелуи на этой скамейке. Неприступная днем, но как бы размякающая, теряющая силы к сопротивлению в вечерние часы, кружившая головы парням, бесконечно красивая девушка по имени Пальмира… Неужели это она? Что же она говорила тогда?
— Не-ет, — шептала Пальмира, — моим мужем будет только моряк. И не какой-нибудь, а обязательно военный моряк, офицер. А я знаю, ты никогда не будешь морским офицером. Значит, ты никогда не можешь стать моим мужем. Мне иногда кажется, что я тебя люблю, но ты не поймешь меня, нет… Я по-настоящему могу любить только того, кто уходит в опасный поход на подводной лодке, а я его жду… Волнуюсь за него, — говорила она чуть ли не всхлипывая. — Пришиваю на китель белый подворотничок. А его все нет и нет. И вдруг — ах! Живой и невредимый, входит, берет меня на руки, как ребенка, целует, целует… Нет, тебе не понять сердце девушки. Никогда!