Утро нового года

Мишка поправил пиджак, смахивая пыль.

— Полезем, что ли, обратно!

Корней отказался.

— Я не пойду.

— Ну, дело твое. А я все же рискну. Выйду прямо на сцену. Если меня станут гнать, разорву глотку, но крикну. Иначе, напьюсь…

Корней подтолкнул его туда, а сам спустился по каменной лесенке к проезжей дороге.

Дома, наскоро поужинав сливками и малосольными огурцами, Корней вывел из гаража мотоцикл. Во дворе беспокойно мычала недоенная корова, а за дверцей сарая хрюкал некормленный боров. «Чего же все-таки мать поперлась в клуб? — спросил сам себя Корней. — Даже хозяйство бросила».

Она ничего без цели не делала.

Сразу от ворот Корней дал полный газ и, вылетев на тракт, посылая вперед ослепительную струю света, погнал, торопясь на стан.

Оставшаяся во дворе собака вылезла из конуры, гремя цепью, добралась до крыльца и, вытянув лапы, легла на ступеньках.

9

Поздней ночью вдалеке от Косогорья, остывая от бешеной гонки, Корней сидел на чурбане у костра и хлебал приготовленную Назаром Семеновичем двойную уху. Шуршали под ветром камыши, хлестался о каменный берег прибой. Где-то неподалеку, на склоне горы, ныла отбившаяся от стада косуля, Назар Семенович, укрывшись в брезентовой палатке, храпел и бессвязно бормотал. Вся его серая жизнь прошла в одиночестве, в идиотизме безрадостного труда, в укорах и попреках, в бессмысленной жестокости и обмане. Он приловчился утаивать и припрятывать от жены кое-какие деньжонки на выпивку и на немудрящие свои потребности. В палатке за изголовьем хранились пустые бутылки. Тут он не страшился внезапных ревизий Марфы Васильевны, а Корней изредка даже потворствовал его крохотным удовольствиям.

Вдалеке за озером полыхали зарницы.

Между тем, косогорцы, кончив собрание, разошлись по домам, и еще долго в улицах слышался говор и не гасли огни в домах.

Марфа Васильевна наладилась, наконец, доить корову и, отпирая сарай, ворчала сама с собой:

— Как очумели все. Да ведь, небось, он не о семи головах. Хоть директор, а все ж таки повсюду один не управится. Тут вот дома велико ли хозяйство, но и то ум за разум заходит. Везде не поспеешь.

Пожалела Николая Ильича. Дрогнула ее душа и смилостивилась.

— Сама я его, господи, не очень-то уважаю, недоходчивый он и, поди-ка, не к месту определен, а что ж ему иначе делать? Каждому ведь свое, каждый поступает по силам и разумению.

Вынесла она с собрания несносную тяжесть.

— Уж было бы не ходить туда…

Ведь даже и ее помянули. Вот-де Марфа Васильевна на базаре торгует, старуха прижимистая, но и то старается совесть блюсти, за гнилой товар лишний рубль не набросит. Не отпугивает покупателей. Ну, слава богу, хоть так помянули. «А вы-то ради какого интереса цены накидываете? — спросил Николая Ильича Чермянин. — Пошто мы, косогорцы, должны краснеть? Али мы кирпичи разучились формовать и обжигать?» И пошел, и пошел выкладывать. При чужом-то человеке. Какое мог он, Кривяков этот, о заводе мнение составить?

А больше всего взволновало ее и расстроило решение собрания назначить комиссию.

— Ну, ладно, пусть бы покопались и проверили, почему того нет и другого не хватает, это на пользу, а вдруг выкопают такое, что и Корнея запутают…

После этого душа Марфы Васильевны наполнилась смятением так, что даже корова почувствовала неспокойствие хозяйки и стала бить хвостом по подойнику.

Николай Ильич Богданенко, тем временем, вышел проводить Кривякова к машине.

— Я считаю это дальнейшим подрывом авторитета, — говорил он, расстегивая запотевший воротник кителя. — Опять был явный сговор против меня.

— Но почему непременно сговор?

Кривяков не допускал никакой возможности как-то преднамеренно и злостно опорочить Николая Ильича.

— Люди духовно выросли, окрепла их сознательность и организованность. Нет, Николай Ильич, не обвиняйте их, а оглянитесь-ка прежде на себя. Кто вы? Начальник, рассыпающий приказы, или друг, наставник, руководитель, достойный доброй признательности? Подумайте, подумайте, Николай Ильич…

Парфентий Подпругин, в темноте укладываясь спать, доругивался с женой.

— Вот теперич тебя выпрут с вахты-то, — шумела на него жена. — И чего ботало свое не можешь привязать? Или вроде петуха, вскочишь на забор и горланишь! Больше всех тебе надо! И так-то из-за твоих выкомурок хоть в люди не кажись! В наказание, что ли, ты мне достался?

— Ты бабешка отсталая, язви тебя! — обиделся Подпругин. — Али я тяну в свою пользу? Али я на должность директора прошусь? Может, я сегодня до утра век не сомкну, думать стану! Мы зачем революцию делали? Зачем я с фашистами воевал и ранение получил? За себя али за советскую нашу жизню? Кикимора ты отсталая! Лепеха! Жужалица! Да опосля таких твоих мнений я тебя сам в коммунизм не пущу, нечего тебе в нем делать, сиди, язви тебя в печенку, у себя на завалинке! Иная добрая жена сама бы толкнула: «Иди, Парфентий, выскажись, потому как ты сознательный элемент и не укрыватель!». А может, и того ласковее сказала бы: «Иди-ка, Парфеша, милый мой, поучи кого следовает, наставь и никакого хрена не страшись!» А ты, на-ко, испужалась сама: с вахты попрут! Ну и пусть! — закричал он, будто действительно такое случилось, накаркала старуха поруху. — Ну и пусть хоть десять Богданенков на меня наступают, оборонюсь! А ежели пострадаю, так за правоту, а не за какой-то целковый…

Разошелся он не на шутку и, уже лежа в постели, долго еще не умолкал, пока жена не взяла подушку и не ушла от него в чулан.

Лишь на кухне в квартире Артынова происходила беседа тихая, вполголоса.

— Я не против лишних гарантий, Алексей Аристархыч, — Говорил Артынов, наливая водки в граненую рюмку. — Но как это сделать? Опять, что ли, Фокину сотню подбросить? Продаст ведь, разболтает, скотина…

— Расписку возьмем, тогда не разболтает, побоится, — утвердительно сказал Валов, принимая рюмку и чокаясь.— А оставшиеся документы надо изъять!

— Закруглить бы пока до времени. Переждать.

— Закончим стройку, сбудем, потом оглядимся. Теперь нельзя. Дело в самом разгаре.

— Опасно…

— Кого бояться? Дурачки ведь доверчивые. Ну пусть пошумят, покопаются. А нам теперь уж отступаться никак невозможно. Часть документов взяли, так и хвосты в бухгалтерии следует подобрать.

— Вдруг Матвеев-то хватится?

— Пусть ищет. Без документов у него в прокуратуре не выгорит.

— Ловкач ты, однако, Алексей Аристархыч.

— Жизнь научит всему.

— Мне, верно, придется сматывать удочки.

— Успеешь.

— Надо успеть. Поеду в Сибирь. На новостройку. Где народу гуще.

— Я всегда придерживаюсь твердого правила: живи тихо, скромно, не мозоль людям глаза. Будто тебя и нету на свете. А ты, Василий Кузьмич, не осмотрителен. На что пьешь? На какие шиши? Привлекаешь на себя внимание. Тут уж надо одно: либо запой, либо деньги! А пить хочешь, так пей один, без собутыльников и не мелочись. Эка тебе нужда была Мишке Гнездину и прочей сволоте намазки в нарядах делать. За пол-литра-то! Ответ-то ведь один: за какую-то сотню или за сто тысяч. Так уж лучше за сто тысяч, чем за сотню.

Они снова чокнулись рюмками. Закусили. Василий Кузьмич плотнее прикрыл дверь в комнату, где спала жена с детьми. Потом, убедившись в полной надежности, достал из шкафа железную шкатулку. Щелкнул замком. Пачки денег посыпались на стол для дележа…

Мимо их окна, плотно завешанного, прошли рядом Тоня Земцова и Яков Кравчун. Днем Тоня побывала в больнице. Все время после происшествия на зимнике она посещала подругу. Здоровье Наташи двигалось на поправку.

— А все такая же скрытная, — Говорила Тоня о ней. — Так и не ответила мне, как она тогда на зимник попала.