Утро звездочета

Как ни странно, охватившее меня равнодушие приносит существенную служебную пользу. Мой доклад выходит стройным, логичным, информативным, а главное, убеждает Мостового в правоте его собственных выводов.

— Треп, — резюмирует он и наводит на меня указательный палец. — Ты вообще заметил, как мало пишут и говорят о Карасине в последние дни? Прошли похороны — и что же? Человека забыли, будто его и не было.

Я пораженно замолкаю. Оказывается, шеф в курсе моего направления не меньше меня.

— Вы вообще заметили, — повышает он голос, словно хочет, чтобы его услышали не только «жучки», но и в соседних кабинетах, — что наш журналист вдруг стал никому не интересен? Мне одному кажется, что это не случайно? Или он действительно никому не нужен, этот несчастный Карасин?

— Если судить по показаниям моих собеседников, — развожу руками я, своей недосказанностью ясно высказываясь в пользу второй версии.

— Треп, — повторяет Мостовой. — Треп нашей так называемой творческой элиты. После встречи с тобой у маэстро Табакова наверняка дрожали руки. Почему молчат журналисты? Этот твой, кстати, репортер «Вечерки»?

— Сизый, — подсказываю я.

— Я с ним, между прочим, согласен, — говорит шеф. — Откуда эта апатия к судьбе своего коллеги?

— Я еще раз говорил с Дыбским, — подключается к нашему разговору Кривошапка. — Он, откровенно говоря, не сразу понял, к чему я клоню. Ну, когда я спросил, не проводят ли они собственное расследование.

— Вот, пожалуйста? — кивает Мостовой и у меня возникает странное ощущение. Словно все эти люди за столом сговорились и теперь вырывают из моих рук мое последнее, истрепанное и выцветшее знамя.

— Убийство Карасина — это тест, — утверждает Мостовой. — Тест, который не выдержали ни театральная общественность, ни сами журналисты. Посудите сами: человек вне системы, равноудаленный, как это принято сейчас говорить. Мне тут сказали, что он не только режиссеров-актеров прикладывал, но и других театральных критиков. Своих коллег, так? — смотрит он на меня, и я киваю, недоумевая, кто он, этот его тайный театральный советник. — Я ни секунды не сомневаюсь, что в любой момент Карасин мог соскочить с этих самых «Итогов». Просто бросить писать, и все. Дыбский ведь говорил, что пару лет назад с трудом уговорил его остаться.

Кривошапка и Иванян синхронно кивают, и я вспоминаю, что о чем-то подобном они действительно докладывали пару дней назад.

— И тем не менее убийство собственного обозревателя не побуждает коллектив разобраться: а за что, собственно? Нет, я понимаю: шок и все такое. Но давайте представим, что в редакцию попал компромат на… Допустим, на наш же комитет.

Улыбаясь одними глазами, мы переглядываемся, и это не проходит незамеченным от шефа.

— Ну, не «Итоги», — соглашается он с нашим молчаливым скепсисом. — Какой-нибудь «Русский Ньюсуик». Я о принципе говорю: где надо, журналисты пролезут, извините, без мыла. Смелые, принципиальные, креативные. Что хочешь отроют. А здесь что? — спрашивает он и сам же отвечает. — Ни-че-го.

— Выходит, действительно был не нужен, — повторяет сказанное десятки раз Дашкевич.

— В том-то и дело, что для журнала Карасин — совершенно уникальный случай, — не соглашается Мостовой. — Он вообще аномалия для театральной критики. Единственный театральный обозреватель, из-за которого покупали целый журнал. Если я и утрирую, то совсем немного.

— Журнал входит в самую серьезную медиагруппу страны, — замечает Дашкевич, — они в любом случае выкрутятся. Даже если предположить, что читали их только из-за театральных статеек.

Мостовой несогласно мотает головой.

— Журнал был убыточен даже с живым Карасиным, — говорит он. — И прикрыть его могли в любой момент. Поставьте себя на место Дыбского. Надо ли обладать высшим журналистским образованием, чтобы понять, что потеря самого рейтингового автора может переполнить чашу терпения акционеров? Хоть чем-то продемонстрируйте, что вам не похер. Расследуйте же, мать вашу! Пусть без толку, пусть, блять, по башке дадут, но делайте хоть что-то!

Едва расправившись, пружина внутри меня снова начинает сжиматься. Пару раз я уже переживал это счастье — слушать Мостового, в речь которого внезапно врывается мат. Затем следовала еще пара убойных предложений, после чего брань исчезала, так же внезапно, как появлялась. Я же, выходя от него, чувствовал себя альпинистом, чудом увернувшимся от лавины.

— Учитесь у государства, — говорит шеф. — Программа самых рейтинговых телешоу утверждается на самом верху — я имею в виду не руководство телеканалов. Государство понимает, что значит рейтинг. Вы что думаете, они программу «Время» мониторят, что ли? В программе «Время» и так все в порядке. Без подсказок сверху. А вот шоу… Кстати, — он снова смотрит на меня, — вы в курсе, что эфир «Пусть говорят» был моей инициативой?

Мы все молчим, возможно, кое-кто подумал то же что и я. А я подумал, что ослышался.

— В воскресенье, — как ни в чем не бывало продолжает шеф, — четвертого, получается, июля… Да, четвертого, когда стало ясно, что дело передано нам, у меня была встреча с Багметом. Собственно, тогда он мне и сообщил о том, что поручает дело нашей группе. У меня возникла ответная просьба — содействовать организации хотя бы нескольких интервью с деятелями культуры. Я не был уверен, что с их стороны хоть какие-то комментарии последуют, а нам же нужно знать, что они обо всем этом думают. Когда Багмет спросил меня, устроит ли нас программа Малахова, я, честно говоря, был потрясен, — Мостовой пожимает плечами. — Конечно, устроит — что еще я мог ответить? Можно ли мечтать о чем-то большем?

Нет, нельзя, хочется мне ответить, и я впервые чувствую, что мы и в самом деле можем на равных противостоять ФСБ.

— Вот и получается, — говорит Мостовой, — что интерес к убийству был во многом искусственным, мы сами его спровоцировали. Я, — кивок представляющегося публике конферансье, — его спровоцировал. С другой стороны, если бы реакции наших знаменитостей вообще не было, или бы она была слишком вялой, это могло иметь не менее интересное продолжение. А что получили мы? Все в один голос утверждают, что Карасин ничего из себя не представлял, публикации его так себе, и вообще, театральная критика существует лишь потому, что определенная часть людей не нашла себе более приличного применения в жизни. Не знаю как вам, а меня такая реакция не может устроить. Кроме одной передачи, мы не устроили ни одной провокации. А должны были, Сергей, — говорит он, но при этом смотрит в стол, — должны были. Неужели не ясно, что всем им выгодно, чтобы все поскорее затихло? Чтобы забылось поскорее? Волки выхватили одного барана, стадо, не обращая внимания, бежит дальше. Вопрос вот в чем — не выпихнуло ли стадо барана и кто именно подтолкнул его в бок? Догилева, Табаков — это все следы из программы Малахова. Почему же, Сергей, не действовать активнее? За неделю поработать не с двумя-тремя, а с пятью-семью людьми? Если постараться, можно и с десятью. Сам не успеваешь — ставь вопрос передо мной, я подключу твоих коллег.

Так происходит каждое совещание: я жду, что все стрелки сойдутся на мне, и я окажусь виноватым. Сегодня это действительно происходит. Провальную неделю шеф списывает на меня, но я к такому повороту оказываюсь совершенно не готовым.

— Что мешало, Сергей? — не отстает Мостовой. — Что тебе вообще мешает эффективно работать?

Ответа от меня не требуется и я об этом знаю. Потому и молчу, потупив, как и положено провинившемуся подчиненному, голову. Похоже, из-за дела Карасина у шефа большие неприятности, которые не мог предвидеть он сам. Мне даже кажется, что Мостовой запутался в собственной системы координат — настолько неожиданным оказывается его лобовая атака на меня. Кто-то наверху устроил шефу приличную выволочку, и теперь лавина нисходит и до меня, грешного, набравшись гнева и обиды Мостового. Шеф же, похоже, созрел для того, чтобы вытереть об меня подошвы своих итальянских туфель. Словно забыв о моей воображаемой роли, он не пытается просчитать последствия.