Утро звездочета

— Я сам пришел минуту назад, — объясняет он, — и вы следом. Значит, следили. Значит, следователь.

Мы смеемся, и я, приложив руку к груди, кланяюсь, словно благодарю его за комплимент.

— Попробуйте «Органическую архитектуру», — советует Райкин, когда мое знакомство с меню начинается с самого начала уже в третий раз.

— Это где? — перелистываю я страницы, стараясь выиграть время и мысленно подсчитать содержимое кошелька.

— Страница… четыре, — говорит Райкин и пару мгновений спустя я облегченно киваю.

Моему собеседнику хватило такта предложить мне не самое разорительное блюдо. Я сразу расслабляюсь — кто знает, может разговор принесет мне не только очередное разочарование?

— И ягодный морс, — говорю я официанту и добавляю, обращаясь к Райкину, — спасение от жары.

— Пожалуй, вы правы, — ухмыляется он, и мы заказываем графин морса на двоих.

— Заранее прошу прощения, — говорю я, когда официант уходит, — за, возможно, неприятные вопросы.

— Может, приятность обстановки компенсирует неприятность вопросов, — все еще улыбается Райкин. — Но если серьезно, — становится серьезным он, — событие, конечно, чудовищное. Повесить человека… Средневековье, честное слово.

— Повесить? — удивляюсь я. — Его же…

Я не успеваю закончить: повешенный артист Браун всплывает в моей памяти и между мной и Райкиным — как символ нашего недопонимания.

— Я, видимо, не предупредил, — тихо говорю я, — не помню, говорил вам или нет, по какому я делу. Столько, знаете, всего, — взмахиваю я рукой, словно обмахиваюсь веером.

Райкин молча наклоняет голову, и мне кажется, что больше всего ему хочется исправить свою ошибку: попросить меня показать документы.

— Я по делу журналиста Карасина, — выпаливаю я, пока контакт между нами еще не окончательно потерян.

— Ах вот оно…

— Да, — говорю я.

— Понятно, — говорит он, и у него на лбу собираются тяжелые складки.

Я же пытаюсь вспомнить наш разговор по телефону, но совершенно не помню своего голоса и, как не печально, собственных слов.

— Действительно, с чего я решил, — оживает он, но в его голосе я улавливаю дрожащие нотки.

— А, кстати, с чего вы решили? — оживляюсь и я.

— Ну как же? — удивляется Райкин. — С Брауном мы даже работали вместе в одном спектакле, а о существовании журналиста Карасина я узнал уже после того, как он, извините, перестал существовать.

— Странно, — говорю я. — То, что Карасина почти никто не видел, меня уже не удивляет. Но вы первый человек из тех, с кем мне довелось общаться и кто о Карасине даже не слышал. Я ничего не путаю? — уточняю я.

— Ничего, — подтверждает Райкин. — Я совершенно не осведомлен в театральной критике и не понимаю, для чего она нужна.

— Вы не читали его статей, — утверждаю за него я.

— Да при чем тут он! Я вообще не читаю критики.

— Совсем? — не отстаю я. — Это принцип такой?

— Принципа никакого нет, — говорит Райкин, пока один официант наливает нам морса из ласкающего взгляд запотевшего графина, а другой раскладывает блюда. Вспомнив о сутках бессонницы и часах без еды, я решительно вооружаюсь вилкой и ножом.

— Принцип — это когда не читаешь кого-то одного, — жуя, говорит Райкин. — Мне же все равно, что все они пишут.

— Я думал, артистам нравится, когда о них пишут, — вспоминаю я лекцию Должанского. — Причем, не обязательно хорошее. Когда говорят — тоже нравится. Это же реклама, разве не так?

— Обо мне чего только не болтали, — взмахивает вилкой Райкин. — С самой юности. «Не в папу красотой» — пожалуй, самое лестное определение. Я, еще когда начинал, решил, что ничего читать не буду. Ни про себя, ни про других. И о его гибели ничего не могу сказать. Конечно, — трясет он головой, — мне по человечески жаль, и я сочувствую его близким. С другой стороны… Вам жаль детей, погибших в Таиланде при цунами?

— Детей? — удивляюсь такому повороту я.

— Хотя бы детей, — пожимает плечами он. — Их же тогда тысячами смыло волной. Маленьких детишек десятиэтажной волной — разве это не конец света?

Мои челюсти перестают двигаться, вилка зависает над тарелкой.

— Нет, серьезно? Вы видели эти фотографии? Ту, на которой между пальмами торчит детская ножка? А съемка с вертолета? Море грязи, ветки, бревна, доски и как бы между прочим, трупик ребенка. Ему годика четыре было, не больше. Как вы думаете, о чем думал фотограф, когда нажимал на затвор, или на что там они, фотографируя, нажимают? Я не знаю, кто хуже. Фотограф, у которого не дрогнула рука, или читатели, у которых не кольнет в сердце от такого зрелища. Ну грязь, ну трупик — ну так цунами же! Никто не будет плакать, разве не так?

Я не свожу глаз с рук официанта, подошедшего к нашему столику для пополнения запаса салфеток.

— Я вам испортил аппетит, — говорит Райкин, — Простите.

— Нет, что вы, — возражаю я и для убедительности отправляю в рот кусочек помидора. — Просто не совсем понял, к чему вы ведете.

— Сам не знаю. Люди равнодушны к судьбам остальных людей — вот, наверно, к чему, — расшифровывает Райкин и отпивает морса. — И в этом, как ни странно, спасение для человечества. Мы все посдыхали бы от горя, если думали о каждом ребенке, которого волна уносит в океан. Свои дети — это, конечно, святое. Только при чем тут судьба человечества?

— Ну, это понятно.

— Ну, тогда вам будет нетрудно понять мои ощущения от гибели Карасина. Как минимум, не должно удивить мое равнодушие.

— Вам его не жаль?

— Жаль, — быстро отвечает Райкин, — но не больше, чем таиландских детей. Как может быть жаль человека, о котором даже ничего не знал? Вот Браун… Все никак не могу отойти.

Не зная, что ему посоветовать, я выпиваю полстакана холодного морса и сразу чувствую, как в от горла к носу несутся легкие мурашки, верный признак скорой простуды. Спасительное решение приходит мгновенно: я делаю глубокий вдох носом, и раскаленный воздух выжигает все на своем пути. В том числе, надеюсь, и инфекцию.

— И всего-то, в одном спектакле вместе были заняты, — вспоминает Райкин. — «Косметика врага». Была такая постановка, мы ее делали совместно с театром Пушкина. Я играл главную роль, а Браун… Браун — одну из небольших ролей. И все равно, — он вздыхает, — это тяжело осознавать.

— А знаете, — в свою очередь вспоминаю я, — Карасин не очень любил театр Пушкина. И о покойном Романе Козаке отзывался, мягко говоря…

— Меня это не интересует, — перебивает Райкин и начинает нервно резать мясо. — И давайте больше не будем о критиках, критике и критиканах. С Романом у меня связано слишком много творческих воспоминаний, а утрата слишком свежа, так что прошу вас — не нужно об этом.