Уверенность в обмане

— Да! Я имею в виду именно то, что сказала. Это так здорово — увидеть ее снова смеющейся. Когда она вернулась домой два месяца назад, она была на себя непохожа. Блеск в ее глазах исчез. Она не смеялась. Она едва-едва улыбалась, и то только тогда, когда была вынуждена. Единственный момент напоминал нам о прежней Маккензи, когда по понедельникам приходил тот букет цветов, возвращающий ее к жизни.

Я снимаю очки и бросаю их на стол. Нет необходимости надевать их: облачность настолько густая, как будто солнце перекочевало с неба. Так приятно сознавать, что это я вызывал ее улыбку, и в то же время больно от того, что опять же я стал причиной ее горя.

— А что изменилось сейчас?

Гленда улыбается, положив руку поверх моей.

— А как насчет прошлой ночи?

Мой взгляд опускается на ее морщинистую руку, нежно сжимая ее и поднося к губам.

— Спасибо, бабушка. Мне необходимо было услышать это.

— Услышать что? — голос Маккензи раздается за моей спиной. У меня кружится голова при взгляде в ее глаза.

— Что он — самый сногсшибательный парень на свете, — отвечает Гленда, не пропуская ни одной детали.

Я отвечаю беспечным пожатием плеч.

— Кто может спорить с подобной мудростью?

Медленная улыбка расцветает на лице Маккензи.

— Хм, господин Вайз, встретил ты, наконец, свою судьбу?

Я наклоняю голову в сторону, поглядывая поочередно то на Гленду, то на Маккензи.

— Я встретил свою судьбу, когда встретился с тобой.

— Хромой! — стонет Гэвин сквозь фальшивый кашель.

— Серьезно, чувак. Ты мог бы придумать что-нибудь и получше, чем это, — замечает Джаред.

— Ты что, не уважаешь мою дочь? — дразнит Билл.

— А ну, вы все, оставьте его в покое, — защищает меня Линдси.

Голова Маккензи склоняется от смеха. Я машу руками, останавливая этот сыр-бор.

— Да, я согласен, это не лучшее мое высказывание.

— Так давай же, вдарь по ней, Дрю, мальчик мой, — произносит Гленда, ее голубые глаза азартно поблескивают.

Я постукиваю пальцами по подбородку, как будто обдумывая, что сказать дальше.

— М-да. Ну что же, давайте проверим, на что я способен.

Гленда тычет меня в бок, чуть не столкнув со скамейки.

— Пригласи ее на танец.

— Да, Дрю. Пригласи ее на танец, — верещит Линдси, радостно хлопая в ладоши.

— Да вы не серьезно, — открещивается Маккензи.

Кстати, она сказала, что не сядет рядом со мной. Итак, я встаю со своего места и предлагаю ей руку,

— Могу ли я пригласить тебя на этот танец?

Гевин фыркает.

— На это должно быть весело будет посмотреть.

Джаред подпирает кулаком подбородок, странная ухмылка блуждает на его лице, как будто он что-то знает и не рассказывает.

— Почему ты так говоришь? — произносит он.

Я мечу грозные взгляды Гэвину и Джареду, из разряда «идите к черту!». Всем, кто меня знает, известно, что я ненавижу танцевать. Не то, чтобы я не умею или не могу. Мне известны все виды танцев, известные человеку, ну и станцевать я могу любой из них. Без конца наблюдать за танцующей сестрой-близнецом, которая начала танцевать в возрасте трех лет, ну и время от времени быть ее партнером. Может быть, поэтому я так сильно ненавижу танцы. Обычно, если люди спрашивают меня, я отвечаю, что не знаю как. Это было именно то, что я ответил Оливии, когда она захотела пойти на танцы. Это сработало снова, но, подозреваю, моя выходка приобрела подобие сплетни.

Маккензи глядит на меня с любопытством:

— Я думала, ты не умеешь танцевать.

Я наклоняюсь и шепчу ей на ухо:

— А я думал, ты любишь танцевать?

Красивый оттенок красного опаливает ее щеки:

— Я люблю, — отвечает она.

— Ну... Тогда... Пойдем, потанцуем?!

Маккензи сначала глядит на меня, потом на мою руку. Она обводит взглядом стол и свою семью, которая подталкивает ее идти танцевать.

— Хорошо. Пойдем, потанцуем, — она качает головой, тихо посмеиваясь, и берёт меня за руку.

Я поворачиваюсь к своей обожаемой аудитории:

— Полегчало?

— Значительно полегчало, — поет Гэвин.

— Тогда вперед, — вмешивается в разговор Джаред.

— Удачи! — поддерживает Гленда.

Я провожу Маккензи в центр Шестой улицы, где создан импровизированный танцпол. Живые музыканты наигрывают быструю мелодию, и мы идем в такт музыке. Как только мы встаем в центр площадки, музыка сменяется.

Мужчина средних лет в очень узких джинсах, с бородой и в черной ковбойской шляпе начинает петь грустную песню. В его хриплом голосе сменяются поочередно звуки сожаления и печали. Слова песни рождают чувство ностальгии. Как если бы песня подобрана специально для меня. Он пел о том, как был счастлив, но не знал, что счастье быстро закончится, а если бы знал, ни за что бы не прекратил танцевать.

Я стараюсь не обращать внимания на текст. Маккензи поворачивается лицом ко мне, обхватывает меня за шею руками. Я обхватываю ладонями ее тонкую талию, привлекая ее ближе ко мне. Мы медленно покачиваемся в такт музыке. Чем дальше льётся песня, тем более странно я себя чувствую.

— Итак, — бормочу я, нарушая тишину.

— Итак, — повторяет она.

Неловкое молчание воцаряется между нами. Внезапно я чувствую, что если я что-нибудь не придумаю в данный момент, то потеряю ее навсегда. Я поднимаю голову к небу, ища подсказки у небес. Ничего лучше не приходит мне в голову.

— Ты очень красива сегодня.

Гениально! Просто блестяще! Я мысленно хлопнул себя по лбу. Да что же это я?

Она прячет улыбку, стараясь не встречаться со мной взглядом:

— Спасибо.

Ноги медленно скользят по танцполу. Большинство женщин предпочитают вести в танце, но не Маккензи. Она сочетается со мной шаг за шагом. Я кручу ее, ухмыляясь в ответ на ее крайнее удивление, когда после подкрутки она возвращается точно к моей груди.

— Я думала, ты сказал, что не умеешь танцевать, — говорит она с оттенком сарказма.

— А я думал, ты лучше меня знаешь, — медленно я отпускаю ее обратно.

Притянув ее назад, ее руки располагаются на моей груди. Я думаю, она слышит мое бешено бьющееся сердце. Я сверкаю улыбкой и подмигиваю ей:

— Разве это не ты танцевала со мной раньше, если ты помнишь?

Яркий румянец опаляет ее щеки, но в глазах отражается сожаление:

— Да. Это была я.

Наш танец на пляже не таил в себе ничего подобного. В том танце как будто встретились две души и соединились в единое целое. Он был полон огня и страсти. Мгновения того первого танца отпечатались в памяти навсегда. Этот танец нес с собою боль и сожаление. В нем не было страсти, только печаль. Я не мог отделаться от ощущения, что мы прощаемся.