Увеселительная прогулка

— Нисколько он не торжествует.

— Я-то знаю, как он меня презирает.

— Но согласись, ведь он не может считать тебя своим другом.

— Ты еще не знаешь, что он мне сказал.

— Нет, не знаю.

— «Если у вас с моей женой совет да любовь — пожалуйста».

— А что он должен был сказать?

— Почему он не боролся за тебя?

— Ах, Тоби, Эп боролся за меня целых семнадцать лет.

— Теперь я наконец понял, что означали его последние слова.

— Какие слова?

— Когда я уходил от него, я протянул ему руку, но он посмотрел на меня, гаденько так улыбнулся и изрек: знаете, врагов себе надо выбирать осмотрительнее, чем друзей.

— Ну да, Тоби, Эп ведь читал больше, чем ты.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто он более подкован.

— Выходит, он уложил меня на обе лопатки?

— В известном смысле — да.

— Так. А ты с кем осталась — с ним или со мной?

— Эп больше не старался меня удержать.

Тобиас поднялся и сказал:

— Давай-ка поедем на недельку к морю. У тебя все уложено?

— Я буду готова через десять минут… — ответила Сильвия.

10 сентября, 16 часов 20 минут КВАРТИРА ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

— Что сегодня по телевидению? — спросил доктор Лутц у своего младшего сына Петера.

— Откуда я знаю, — ответил Петер. — Я смотреть не собираюсь, пойду в клуб.

— Пойдешь в клуб? — Доктор Лутц опустился на софу.

— Ты против? — спросил Петер.

— Мама недавно рассказала мне, что ты бывал у врача.

— У врача?

— Садись, — сказал Лутц, — мне надо с тобой поговорить, прежде чем ты отправишься в свой клуб. Но сперва принеси мне из кухни пиво.

Петер взял на кухне бутылку пива и стакан и поставил перед отцом на столик.

— Мама сказала мне, что ты ходил к психотерапевту.

— Мама преувеличивает, — ответил Петер. — Можно подумать, будто я лечился у психоаналитика.

— Да садись же.

Но Петер не сел.

— Может, у тебя все-таки найдется полчасика для беседы с отцом?

— Чего ты от меня хочешь?

— Значит, ты не лечишься?

— Ну как тебе сказать?.. Я участвую в сеансах массовой психотерапии. Каждый четверг вечером в большом зале дома профсоюзов собирается от восьмидесяти до ста человек, они обсуждают свои житейские проблемы, свои конфликты с окружающим миром. Доктор Финкельштейн при этом присутствует, он внимательно слушает, а время от времени вмешивается в дискуссию, чтобы все поставить на свои места. Вот и все.

— Финкельштейн? Еврей?

— Еврей. Ученик Фрейда, австромарксист, если я не ошибаюсь.

— А тебе какой от этого прок? Ты-то чего не видел на этих собраниях?

— Кто заинтересованно следит, не зевает по сторонам, тому большой прок.

— Какой, например?

— Каждый может узнать, что не он один испытывает трудности. Каждый может научиться вылезать из своей раковины, быть честным, сознавать свою человеческую ценность.

— О чем же вы спорите?

— Кто-нибудь из присутствующих берет на себя роль председателя, ставит на обсуждение какую-либо проблему и ведет дискуссию. А каждый, кто хочет высказаться, должен поднять руку и говорить только от своего имени. Ничего такого, что вычитано из книг, лишь то, что сам слышал, и так далее. Понятно, что многим сначала трудно.

— Ты мне еще не ответил на вопрос — о чем вы спорите.

— О чем хочешь. О половом чувстве до брака, в браке, о половом просвещении детей, о воспитании, о телесных наказаниях и так далее, о бессмысленности наказания вообще. О свободе и о политике тоже спорим.

— А какова примерно общая тенденция?

— Допустим, человек должен учиться быть непослушным.

— Ну и ну, хорошая у тебя компания!

— Четыре вечера подряд обсуждалось дело Оливера Эпштейна, — сказал Петер, пристально глядя на отца.

— Пиво слишком холодное, — буркнул Лутц. — Твою мать никак не научишь, что пиво надо держать в прохладном месте, но ни в коем случае не в холодильнике.

— После того как стало известно, что ты предъявил ему обвинение в убийстве…

— Это меня не интересует, — отрезал Лутц. — Сядь наконец, мне надо с тобой поговорить серьезно.

— Финкельштейн высказался о тебе весьма нелестно.

— Обо мне?

— Конечно, фамилии твоей он не называл. Он не называет людей, а говорит только о психо-политических структурах.

— Любопытно, что же это светило изволит говорить о нас грешных?

— Следовало ожидать, сказал Финкельштейн, что прокурор построит обвинение как раз на самой худшей версии.

— А почему?

— Результат далеко зашедшей фрустрации.

— Этот Финкельштейн разве швейцарец?

— Эмигрант. Но у него есть вид на жительство.

— Значит, я подвержен фрустрации?

— Не без того, — ответил Петер.

— Век живи, век учись, — заметил Лутц.

— Ты вообще-то знаешь, что такое фрустрация?

— Знаю, знаю.

— Фрустрация — это вынужденный отказ от удовлетворения витальных потребностей.

— Пива хочешь? — спросил Лутц и тыльной стороной ладони отер пену с губ.

Петер отрицательно качнул головой.

— Тебе сейчас двадцать один год, — сказал Лутц.

— Двадцать один с половиной, — уточнил Петер. — О чем ты, собственно, намерен со мной говорить?

— Значит, сегодня вечером ты опять идешь в этот свой клуб?

— Ты против этого?

— Мне сегодня звонил полицай-президент. И первый секретарь нашей партии — тоже.

— Ну и что?

— Правда, что ты председатель этого вашего клуба?

— У нас нет ни президиума, ни председателя. Наш клуб — антиавторитарный.

— Во всяком деле нужен заводила.

— Говорят, у меня есть ораторский талант. Поэтому мне приходится выступать чаще, чем моим товарищам.

— Вы обращаетесь друг к другу со словом «товарищ»?

— А как мы, по-твоему, должны обращаться?

— И все-таки я никак не пойму, к чему вы стремитесь. К тому, скажем, чтобы китайцы добились мирового господства?