Увидеть Париж - и жить

– Это у меня не первая попытка, а сто первая.

– Ну и что, мадам, в нашей клинике первая. А наше лечебное учреждение по праву считается одним из лучших в мире. Забудьте все, что у вас было в этой кошмарной, дикой России. И алкоголь, конечно, существенно уменьшает вероятность успеха. Соберитесь и продолжайте бороться, – сказал он, с удовольствием допивая остатки горячительного напитка.

И я стала бороться, я поняла, что опьянение приносит мне одни слезы и сожаления, и решила избавиться от этого сладкого дурмана со слишком терпким привкусом печали. И что мне оставалось делать? Пьер часто был занят, и днем я стала посещать Лувр. Я приходила туда, как на работу, и бродила по огромным, светлым залам, наполненным туристами со всего мира. Мне нравилось смотреть на произведения искусства, где люди попытались запечатлеть в бронзе и на холстах прекрасные мгновения жизни или свое видение этих неповторимых моментов в абстрактной живописи. Мне нравилось искусство эпохи Возрождения, преклонения перед прекрасным человеческим телом и разумом. Я часами стояла перед картинами Леонардо да Винчи, Микеланджело. Еще я изучала искусство Ислама, древнего Востока, древнего Египта, здесь можно было познавать историю и культуру всего мира.

Один раз я стояла около портрета Моны Лизы и увидела рядом с ней молодого человека лет двадцати восьми с короткими светлыми волосами. Он был очень худым, и по его впалым щекам катились слезы. Мне стало жаль его.

– Почему вы плачете? Вас растрогала картина? – осторожно спросила я.

– В какой-то степени. А вы знаете, что ученые проанализировали улыбку Моны Лизы и точно определили, какой в ней процент радости, какой – насмешки, какой – презрения?

– Да неужели?

– Именно так. Я еле стою на ногах, проводите меня, пожалуйста. Вы похожи на мадам, которая никуда не спешит, – он посмотрел на меня с тоской.

– Да, я никуда не спешу. Давайте выпьем кофе в ресторане напротив Лувра.

– Простите, милая прекрасная незнакомка, у меня совсем нет денег и на моих кредитных картах только долги.

Я поправила болеро, надетое поверх платья с открытой спиной от Версаче.

– Не переживайте, я угощу вас. Вы еле стоите на ногах и так истощены. Что случилось?

– Я не знаю, со мной случилась жизнь.

Мы перешли на другую сторону улицы и зашли в шикарный ресторан в гостинице «Де Лувр». Я теперь преодолевала пешком небольшие расстояния, в основном ездила на такси и полюбила ходить на шпильках. Так я казалась немного выше ростом. Мы зашли в бар с романтической атмосферой, роскошно обставленный элегантной мебелью из темного дерева, отделанной красным бархатом. Удобные кресла и диваны создавали уютную, домашнюю обстановку. В баре подавали разнообразные коктейли и легкую закуску. Я заказала два кофе и бутерброды. Мне совсем не хотелось заводить роман с этим человеком, но за последнее время у меня создался какой-то вакуум общения. На светских вечеринках я так и не завела себе близких подруг, ко мне относились как к выскочке из России. С сестрой мы уже обсудили все возможные вопросы, к тому же она постоянно пыталась на меня давить. И мне хотелось пообщаться хоть с кем-то кроме Пьера. Иногда я чувствовала себя женщиной с деньгами, богатой, свободной, не имеющей необходимости работать, но одинокой и почти никому не нужной. И от этого становилось грустно.

– Итак, расскажите о себе. Мне так скучно, – сказала я, от нечего делать листая меню.

«Никогда не думала, что превращусь в скучающую миллионершу, сидящую напротив Лувра», – пронеслось у меня в голове.

– Я очень болен, у меня ВИЧ-инфекция, стадия СПИДа. Понимаете, я люблю мужчин, может быть, вы испытываете брезгливость или что-то вроде того, – он как-то жалко улыбнулся. – У меня было много партнеров – ведь на самом деле парни тоже ищут защищенности, поддержки. Женщины могут долго гнуться и не ломаться, мужчины не гнутся, но в конце концов ломаются. Мы на самом деле более ранимые существа, чем вы.

– У тебя никогда не было женщины? – глухо спросила я.

– Нет, почему, была. Я вырос в бедном латинском квартале, там такие отчаянные девчонки, им все нипочем, они носят чулки в сетку, курят марихуану и по ночам пытаются отыскать счастье. Им нечего терять, и в этом своя неповторимая прелесть, которой вы, наверно, никогда не знали. Я был влюблен в Беллу, мексиканку. Как сейчас вижу ее: стройная как березка, но забавно – у нее была просто огромная грудь и огромные глаза с длиннющими ресницами. Она была неутомима в постели. Белла сидела на героине, я умолял ее бросить, я так любил ее и хотел от нее детей. И один раз она не проснулась в нашей маленькой съемной комнатке на пятнадцатом этаже. У нее был передоз. Я плакал и целовал ее уже мертвую. У меня началась ужасная депрессия, больше ни одна женщина не затронула моего сердца.

Я стал очень много пить. И один симпатичный парень в баре, услышав мою историю, предложил мне испытать мужскую любовь. Он говорил, что эти новые чувства исцелят меня. Я пошел на это от отчаяния, но потом понял, что люблю своих друзей, своих партнеров. Кому-то это покажется гадким, но я уже не мог иначе. Я с детства мечтал стать художником. Один из обеспеченных друзей оплатил мое обучение в академии живописи. Я писал неплохие картины, некоторые даже удалось продать. У меня была одна выставка. А потом поставили этот ужасный диагноз.

Неожиданно его голос стал жалобным и просительным:

– Пожалуйста, пойдемте в мою мастерскую, я так давно не показывал никому свои картины. Мне интересно, понравятся ли они вам. У меня поздняя стадия СПИДА – ВИЧ-инфекция, ее обнаружили только сейчас и, судя по развитию патологического процесса, болезнь тянется уже около двенадцати лет, сейчас уже постоянный кашель с мокротой, язвы на ногах. Я не принимал противовирусные препараты, и скоро организм начнет разваливаться, нет никакой сопротивляемости инфекциям. Скоро я стану истощенным, лежащим дистрофиком, покроюсь черными пятнами. А ведь я хочу жить. Мое поведение можно критиковать, но я так хочу творить, рисовать, просто дышать воздухом и ходить по земле. За что мне все это?

– Хорошо, пойдемте, я посмотрю ваши картины, – тихо сказала я, взяв его за руку.

Мы поехали по белым улицам Парижа в бедный район, Латинский квартал, где когда-то у Луи была несчастная любовь. Наконец-то пришла весна, стояла жара, Париж утопал в зелени. Я скинула болеро и осталась в одном платье на бретельках. В такси работал кондиционер. Луи был в потертых джинсах, рубашке с коротким рукавом и стоптанных кроссовках.

– Насколько я знаю, ВИЧ-инфекцию сейчас лечат, принимают специальные препараты, – осторожно сказала я.

– Это надо было начинать гораздо раньше, – махнул рукой Луи. – Какой красивый город, как я люблю Париж, – вдруг разрыдался он. – Родись я раньше, я бы участвовал в революции и умер бы на парижских улицах, сражаясь за новую жизнь. Это жестокий город, развращенные люди. Они любят только себя, в другом человеке они любят себя. Понимаете, о чем я? Вы, наверно, из богатой семьи?

– Нет, мои деньги – подарок друга. Очень большой подарок, – добавила я с грустью, – наследство, можно сказать.

Мы остановились около высотного дома, прошли через изрисованный пошлыми рисунками подъезд и поднялись на лифте на самый последний этаж. Мы открыли дверь, это была студия, сверху открывался изумительный вид. В помещении было не очень прибрано, на столе в углу стояли бутылки, а посередине мольберт и палитра красок. На стенах висели картины, изумительные картины. На одной был изображен дождь, под дождем просматривались силуэты бегущих людей с поднятыми руками. Море, радуга, фигуры мужчины и женщины – это все рождало неясные, но светлые и радостные мечты и ассоциации.

– Я могу купить у вас картины, – предложила я.

– Зачем? – он разрыдался. – Я ведь не живу больше, а умираю. Помогают детям, не таким, как я, у меня нет денег на эти проклятые лекарства. А я так хочу, чтобы сердце никогда не перестало биться, мучительно, представляете, я только сейчас понял, как я люблю дождь и солнце. Я никогда не был богат, мне дарили подачки, подарки, но я любил не для этого, а погружался в жизнь. Вам, наверно, покажется странным, но можно и без денег наслаждаться миром, каждым вдохом, каждым глотком солнца и дождя. Дешевое пиво и сигареты могут приносить не меньше радости, чем застолье в дорогом ресторане. Но у меня этого больше никогда не будет. Я умираю, уже жуткая слабость. Очень страшно знать, что умрешь. Это нечеловеческий ужас, я просыпаюсь в холодном поту, и меня охватывает дрожь. Неужели там, после смерти, не будет ничего, совсем ничего? Пустота. Я боюсь, мне кажется, что Бога нет, но я чувствую, что меня мучает жестокий Молох, жаждущий человеческих жертвоприношений. И все равно я боюсь пустоты, чего-то непонятного, иногда мне кажется, что меня охватывает страшная тьма.