Увязнуть в паутине

— В этом здании не курят, — холодно заметила Хорко, закуривая сама. Шацкий знал, что следовало бы предложить ей огонь, но опасался, что та неправильно интерпретирует этот его жест. Хорко вытащила из ящика стола заполненную окурками пепельницу и поставила на столешнице между ними. — И что это значит: «нет»?

— Это значит, что я не стану обвинять Мариолю Нидзецкую в убийстве, — ответил Шацкий очень медленно и очень спокойно. — Говоря по правде, я вообще удивляюсь тому, что написал обвинительный акт по делу столь очевидного применения необходимой самообороны. Мне стыдно от того, что поддался воображаемому давлению. Как видно, интуиция меня не подвела. Но и так, нет цензуры хуже, чем самоцензура. Приношу извинения пани как собственной начальнице, и как лицу, ответственному, среди всего прочего, и за мои решения.

Хорко выдула дым в потолок и склонилась к Шацкому. При этом она тяжело вздохнула, прямо в пепельницу, подняв пепельное облако. Шацкий сделал вид, что этого не заметил.

— И что это вы мне тут пиздите, пан Шацкий? — прошептала начальница.

— Я говорю, — он не мог использовать глагол, который ассоциировался с сексом, — что мне надоели все предвидения, что кому понравится, а что — нет. Я говорю, что мы обязаны работать так, как считаем правильным, а только потом уже беспокоиться, когда к нам кто-то прицепится. Я говорю, что беспокоюсь, когда слышу от пани, что обязан читать мысли собственного начальства, поскольку всегда считал, что пани другая. И я говорю, что по этой причине мне ужасно жаль. И я спрашиваю: вы и вправду считаете, что юридическая квалификация неверна?

Начальница прокуратуры, ответственной за работу в центральном районе Варшавы, затушила окурок решительным жестом давнего курильщика и подвинула пепельницу Шацкому. После этого она откинулась на спинку своего псевдо-кожаного кресла, и вдруг Теодор увидел в ней старую, ужасно усталую женщину.

— Пан прокурор Шацкий, — произнесла она отрешенно. — Я старая и усталая женщина, которая видела подобного рода историй больше, чем следовало бы. И я первой подписалась бы под решением о прекращении дела с учетом предписаний о необходимой самообороне. Мало того, лично я считаю, что этого сукина сына необходимо эксгумировать, воскресить и посадить пожизненно за решетку. И вы правы в том, что, чем дольше я сижу в этом кожаном кресле вместо того, чтобы допрашивать свидетелей, тем чаще я думаю о том, «что скажут там». Черт подери, все это паршиво. И я думала над тем, о чем говорила вам вчера, что иногда необходимо прогнуться, чтобы выжить. Меньшее зло. Пан согласен со мной?

— В чем-то — да, в чем-то — нет, — дипломатично ответил тот. Ведь это был тот вопрос, на который никакой прокурор во всей Польше не мог бы ответить категорически, с чистой совестью.

— Да, следовало бы под ореликом [78] у дверей написать эти слова в качестве нашего девиза — «В чем-то да, в чем-то — нет». Или, скорее, нет?

— Скорее.

— Пан прав, — снова вздохнула Хорко. — Я подпишу пану этот ваш обвинительный акт, отошлем его на Краковское и поглядим, что будет дальше. А когда все это сделается совсем уже невыносимым, придется подумать. Моя коллега с Воли выправила себе документы юрисконсульта, устроилась в юридическом отделе у производителя минеральной воды в Бескидах. Теперь у нее домик в горах, работает она всего по восемь часов, зарабатывает двенадцать тысяч ежемесячно. и никто не обольет ее кислотой, не поцарапает краску на машине только из-за того, что она «та курва» из прокуратуры.

78

Наверное, нет смыла напоминать, что гербом Польши является белый орел (снова в короне).

Шацкий молча кивнул. Хорко была права, но он опасался, что если уж слишком начнет с ней соглашаться, то та почувствует, что нашла в нем братскую душу и предложит заскочить к ней на рюмочку винца и поболтать о тяжкой доле прокурора в Жечи Посполитой. Из вежливости он посидел еще минутку, поблагодарил начальницу, упомянул что-то о горах бумаг и вышел, оставляя Янину Хорко окруженную невеселыми мыслями, смрадом дешевых сигарет и запахом кожеподобного кресла.

3

Во дворец Мостовских он отправился пешком, поскольку весь центр застыл в гигантской пробке. Никакая машина не была способна проехать через сердце города — кольцевой объезд возле Ротонды. [79] Правда, теперь это уже не был «кольцевой объезд возле Ротонды», а всего лишь кольцевой объезд имени Дмовского, [80] на которого навесили это лишенное всяческого очарования перекрестье двух автострад. На Банковую площадь он мог легко доехать на метро, только этот вид транспорта тоже был закрыт. Так что не без удовольствия он пошел по улице Братской в сторону площади Пилсудского, надеясь, что транспорт тронется к моменту завершения допроса, так что в прокуратуру он сможет вернуться на автобусе.

79

Ротонда ПКО (польск. Rotunda PKO) является банковским зданием на самом главном перекрёстке Варшавы — Рондо Дмовского.

80

Роман Дмовский (польск. Roman Dmowski, в русских документах Роман Валентьевич Дмовский; 9 августа 1864, Камёнка близ Варшавы — 2 января 1939, с. Дроздово близ Ломжи) — польский политический деятель и публицист. Был политическим противником Юзефа Пилсудского, последовательно выступал за создание польского национального государства.

Прогулка была просто замечательная, и Шацкий подумал, что если бы привезти какого-нибудь иностранца из аэропорта с завязанными глазами и взять на прогулку по этой трассе, в конце снова завязать глаза и перевезти на Окенце, [81] то туристу могло бы показаться, что Варшава — довольно-таки приятный город. Хаотический, но красивый. Опять же, в котором полно кафе, пивных и клубов, которых на этой трассе было даже очень много.

В особенности, отрезок от Швентокшыской, улицы Мазовецкая и Крэдытова с красивыми домами, магазинами для художников (а что, ведь Варшава — это город художников), комплекс на площади Малаховского, здание Захенты [82] (а что, ведь город искусств) и сбивающая с ног панорама площади Пилсудского с Большим Театром (Варшава — театральный город) и «Метрополитеном Фостера» (Варшава — город замечательной архитектуры, ха-ха-ха).

81

Международный аэропорт Варшавы (Okecie).

82

Национальная галерея искусств «Захента» (Zacheta Narodowa Galeria Sztuki). один из старейших выставочных салонов и крупнейшая галерея современного искусства в Польше.

А под конец прогулка через Огруд Саски [83] с обязательным рассматриванием греющихся на лавочках полек. В течение многих лет Шацкий терпеть не мог этого места, на одной из здешних лавочек он получил отказ от девушки, в которую был влюблен еще в школе. Недавно он увидел ее в магазине. Лысеющий муж толкал перед собой тележку, из которой высыпались покупки; у нее было искаженное лицо, за собой она тащила двоих детей. Или одного тащила, а второго несла на руках? Вообще-то, из всей картинки Шацкий лучше всего запомнил факт, что волосы у нее были жирными, плохо покрашенными. Тогда он сделал вид, что женщину не узнал.

83

Огруд Саски — Саксонский сад (Ogr'od Saski) Саски сад, как часть дворцового комплекса Саская ось, был заложен в начале XVIII века и стал самым большим парком на тот момент, затмив по размерам Сад Красинских.

Название парк получил от имени короля Польши Августа II Саса (Саксонца). До войны парк был с одной стороны ограничен большим дворцом, состоявшим из двух зданий, соединенных двухэтажной колоннадой. К сожалению, во время Второй мировой войны дворец был полностью разрушен. На месте зданий так ничего и не построили, нет даже деревьев — просто газоны. А вместо былой колоннады, создан мемориальный комплекс Могила неизвестного солдата с вечным огнем и почетным караулом. Вечный огонь находится под одноэтажным фрагментом колоннады. Памятные надписи на колоннах отдают дань памяти солдатам, погибшим в войнах за всю историю Польши. Почетный караул лицом направлен к памятнику отцу современной Польши Йозефу Пилсудскому, а парк находится за их спинами. Несмотря на грустную историю, парк по-прежнему прекрасен. Великолепный фонтан-чаша запускается первым из всех Варшавских фонтанов. В парке есть типичные для паркостроения XVIII века аллея античных скульптур, пруд с лебедями и ротонда над прудом. А в тени огромных деревьев всегда приятно спрятаться в жаркий летний день. Огруд Саски находится в самом центре Варшавы в 5 минутах ходьбы от Президентского дворца и Оперного театра.

На Банковой площади он ускорил шаг — было уже начало седьмого. По подземному переходу он пробежал в скверик перед кинотеатром «Муранов» и сразу же почувствовал себя виноватым. Сам себя он считал представителем интеллигенции, и в качестве такового не должен был пропускать ни единой премьеры в «Муранове», где вместо голливудского хлама показывали более-менее амбициозные европейские фильмы. Бывал же он здесь крайне редко. Сам себе обещал, что посмотрит потом, на ДВД, но ни одного амбициозного европейского фильма в прокате не взял. Да что там, даже по ящику эту нудятину смотреть ему не хотелось. Сегодня тут показывали «Реконструкцию», какое-то датское размышление, похоже, о смысле жизни. Шацкий отвел глаза от обвинительно крупных литер репертуара. Через полминуты он уже был в фойе классицистического дворца Мостовских, где когда-то размещались органы царской власти, потом польской армии, затем Гражданская Милиция, а в настоящее время — Столичное Управление Полиции.

Навроцкий постарался. Свое обещание он выполнил и посадил Ольгерда Боничку в самом маленькой и самой мрачной комнате для допросов. Шацкий даже не был уверен, что это вообще комната для допросов — возможно, Навроцкий поставил в какой-то позабытой каморке столик и три стула только лишь затем, чтобы вызвать у Бонички впечатление допроса в гестапо. Площадь всего помещения составляла несколько квадратных метров, стены и двери грязные, окон никаких. Единственным источником освещения была лампочка под потолком в проволочной сетке. Хорошо еще, что Навроцкий сдержался и не притащил лампы на кронштейне — базового реквизита тоталитарных допросов.

— Прошу прощения за то, что пану пришлось ждать, — сказал Навроцкий перепуганному мужчине, сидящему за столиком из ДВП. Пластмассовая пленка, имитирующая не существующую породу дерева, по краям была потрепана, в нескольких местах были видны следы от погашенных сигарет. — Это прокурор Теодор Шацкий их центральной районной прокуратуры. Мы посчитали дело настолько важным, что решили переговорить с паном вдвоем.

Боничка тут же вскочил с места. Шацкий дал ему знак сесть. Он и сам взял стул, усевшись у двери, оставляя за столом полицейского и допрашиваемого. При этом он ничего не сказал, потому что ничего говорить и не следовало. Боничка глядел на него перепуганными глазами. Люди часто реагировали подобным образом на присутствие прокурора. Полицейский для них был кем-то, чье присутствие можно было принять. Он шатался в своем мундире по всему микрорайону, переписывал жулье, брал взятки, если кто ехал слишком быстро да еще и по пьянке. Свой мужик, сражающийся с жизнью; который знает, что легко никогда не будет, что нет ничего ни слишком черного, ни слишком белого. А вот прокурор ассоциировался с чиновниками, с которыми ничего нельзя устроить, которые ничего не понимали, которые сами говорили на непонятном языке и которые всегда были против. Потому Шацкий и молчал, зная, что пока что один его костюм и суровый вид говорят сами за себя. По сравнению с ним Навроцкий казался своим парнем. Жирный, запущенный, с опухшим лицом и жирными, редкими волосами, в расстегнутой желтоватой рубашке, без галстука, в старом оливково-сером пиджаке. Явно по причине какой-то аллергии, он ежеминутно сморкался.