Уйти красиво и с деньгами

Лиза слушала Пиановича, почти не дыша. Слишком много нового, страшного, невероятного! Ей иногда казалось, что Игнатий Феликсович ее дразнит, разыгрывает – ведь он известный шутник! И лицо у него было, когда он рассказывал, веселое и нехорошо румяное.

– Невозможно, – наконец выдохнула Лиза.

– Чего тут невозможного? – подмигнул Игнатий Феликсович. – Всякое на свете может случиться.

– Неужели все так и было?

– До последней точки.

– Да, я теперь понимаю… Это вас боялся кладбищенский сторож: он знал, в склепе собираются воры, а вас считал дьяволом, потому что у вас на кольце нарисован черт.

Игнатий Феликсович глянул на свой перстень с кровавой яшмой и удивленно поднял брови:

– Какой черт? Совершенно невинные разводы на камне. Хотя я считаю, похоже на скорпиона. Скорпион – мой знак.

Лиза перебила его:

– Когда Натансона убили, я вдруг подумала, что была той самой дамой… Не хотелось верить! Но вы и есть тот бриллиантовый король, о котором твердил Чумилка.

Игнатий Феликсович состроил удивленную гримасу:

– Кто-кто? Что за король? Какой Чумилка?.. А, кажется, понял! Милая Бетти наслушалась глупых юных сыщиков, которые любят пышные фразы и безвкусные титулы. Ну что ж, так и быть, в каком-то смысле я король. Тогда ты – королева! Бриллиантовая Бетти – неплохое название для бульварной книжки. Хочешь, я буду тебя так звать? Бриллиантовая моя! Нет, вульгарно: так выражаются цыганки. Но ты в самом деле драгоценность. К тому же бриллианты очень идут твоей холодноватой красоте.

Его краснощекое лицо улыбалось. Лиза медленно прошла вдоль стены и прижалась к книжному шкафу. Этот угол казался ей более надежным.

– Как вы не понимаете, – прошептала она из своего жалкого укрытия, – что теперь, когда я знаю, что вы вор и убийца, я ни за что не позволю вам даже приблизиться ко мне. Я лучше умру! Я голову разобью о стену!

– Не шали, Бетти! – Он снова показал ей револьвер и сжал рукоятку с жестокой лаской.

– Значит, если я не послушаюсь вас, вы способны меня убить? – спросила Лиза.

Игнатий Феликсович откинул голову назад, так, что между белоснежным воротничком и густым ворсом черной стриженой бороды мелькнула голубая полоска бритой шеи. Именно такую позу принимал Пианович, когда собирался петь или декламировать. Вот и теперь, взмахивая в такт револьвером, он проговорил грудным и страстным голосом:

О белая, о нежная, живи!Тра-ла-ла-ла… и что-то там такое…

– Эту строчку я забыл, пардон, – пояснил он, поправив дулом револьвера четко выстриженный ус. – Но дальше помню!

Но я хочу, чтоб ты была одна,Чтоб тень твоя с другою не сливаласьИ чтоб одна тобою любоваласьВ немую ночь холодная луна!

– Господи, да вы меня задушите, как Зоею! – прошептала Лиза, приникая к шкафу.

– Не глупи, Бетти, – сказал Игнатий Феликсович.

Он опустил голову, но револьвера не бросил.

– Не убью я тебя, не бойся, – успокоил он. – Самое большее – заткну рот носовым платком, чтоб ты не вздумала кричать, когда я тебя спущу в окно. Живи! Ты моя мечта. Ты слишком прекрасна, в конце концов.

– Зося тоже была прекрасна, но вы ее убили, – напомнила Лиза.

– Я Зоею не убивал. Что я, маниак какой-то? Ее задушил Адам. Делает он это быстро, с толком и с неким не вполне здоровым удовольствием. Почему-то он недолюбливает женщин, хотя жить без них не может. Да бог с ним!

– Он задушил Зоею для вас!

– А как иначе я мог бы на тебе, моя радость, жениться? Эта сумасбродка отстаивала святость брака. И тебя, кстати, очень жалела. Я ведь, как честный человек, сначала предложил ей уладить дело миром – развод и все такое. Куда там! Вот и пришлось… Теперь я вдовец.

– Вы чудовище!

– Почему? – весело удивился Игнатий Феликсович. – Тебе разве никогда не хотелось, чтоб кто-то, тебе неприятный, исчез с лица земли? Скажем, подруга, которая ябедничает, вредная учительница – да мало ли кто? Например, в эту минуту тебе мешаю я, да? Другое дело, у тебя нет средств осуществить свое желание. А у меня есть! Только в этом разница. Но у бриллиантовой Бетти отныне не будет желаний, которые не исполняются.

– Убить я никогда никого не захочу, – возмутилась Лиза.

– Еще посмотрим! Мы с тобой долго будем вместе и хорошо узнаем друг друга. Я кажусь тебе злодеем? Но я лишь наивный фантазер, ждущий красивой любви.

– Вы Зоею, наверное, тоже любили?

– Любил, – согласился Игнатий Феликсович, грустно хлебнув из своей фляжки. – Ведь мечта о прекрасной девушке в белом, о вечном счастье, о нерушимой любви давно живет во мне. Я видел одно венчание в Гнезно, когда мне было девять лет. Я тогда плакал… Я решил, что когда-нибудь я тоже… Когда я привез Зоею в Варшаву, ей сделали операцию, потом другую. Я ее выхаживал. Она таяла, как свечка. Говорили, она не выживет. Здесь, в Нетске, доктор что-то ей напортил с абортом – ты, конечно, не знаешь…

– Знаю!

– Тем более тебе все понятно. Я смотрел на ее прозрачное личико, тонувшее в белой подушке, – оно светилось! «Вот мой ангел! – подумал я. – Она мучается и даже не понимает, что с ней происходит, – дитя, над которым надругались. Она чиста, она боготворит меня!» Зося поправилась, быстро порозовела, пополнела – не раз она так вот воскресала, как вампир, хлебнувший крови. Одуряюще стала хороша! Я с ней обвенчался. Она была в белых кружевах и в костеле плакала от любви ко мне. «Счастье есть!» – думал я и даже был счастлив два дня.

– Только два?

– Только! На третий день я отлучился по своим адвокатским делам и вернулся раньше, чем обещал. Жили мы в гостинице. Ее в номере не было. Я пошел узнать от коридорного, когда она вышла, и вдруг услышал в коридоре ее смех. Она смеялась, как никто – серебряный колокольчик! Колокольчик звенел в номере, соседнем с нашим. Там жил какой-то румын-скрипач – чумазый, кособокий, одетый с дикарским шиком. Кажется, он играл в дорогом ресторане. Я постучал в его номер, вошел и увидел… Не стоит эту картину описывать невинной девушке вроде тебя. Она совершила тот единственный грех, который я простить не мог. Я заявил: если она не хочет, чтобы я утопил ее в какой-нибудь пригородной канаве, пусть забудет, что мы венчались, – только так она сможет искупить оскорбление, которое мне нанесла. Она и искупала. До той самой ночи, когда ее не стало.

– Вы злопамятный и жестокий, – невольно вырвалось у Лизы.

Пианович небрежно тряхнул пистолетом:

– Жестокий? Я должен был терпеть, когда марали мою мечту? Да, я перед Зосей виноват – из-за своего наивного романтизма не разглядел за личиком ангела глупую маленькую шлюшку. Ведь это не Дюгазон ее соблазнил, а она его. И этого румына… Представь, он теперь в Петербурге, играет у Донона в оркестре Титулеску. Я там как-то ужинал и видел его – еще более кособокого, чем в Варшаве. Вспоминаю, и злоба кипит. Я всю эту гадость тебе рассказываю, чтоб ты правильно себя вела.