Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том III

что в принципе одно и то же

(Гоша Буренин)

Я бродила по городу с полным ведром

И ужасно воняло оно табаком —

Среди всяких немытых нехоженых троп

Я нашла себе дело во веки веков!

(Ольга Комарова)

Мучение ему со мной,

Мучительницей – всё мне мало —

То поливает мир говном —

Теперь, вишь, мытых мух наслала…

(Она же),

разрушения вообще, как состояния страны, мира, бытия:

Подгнивший картофель,

Стекающий гноем,

Приправленный плесенью

Серой горчицы,

Сочится

Сквозь щели

Цингующих дёсен.

(Веня Д’ркин)

Сложный маршрут к сумасшедшему дому

не удаётся шофёру слепому:

в сонном кювете ржавеет машина.

Это Россия, а не Аргентина!

(Илья Павлов)

Проступила сукровица

суши, отупело отрыгнув

яркие камни гальки

Жёлтая моча заката

поглотила всё

(Александр Пурыгин),

в том числе – разрушения активного и намеренного (в нём чувствовалось нечто близкое к правде и справедливости, если не прямо они сами):

Может, к нам ещё заедет

Хоть какой-нибудь автобус —

Мы его утопим в каше,

Пассажиров всех утопим

И водителя утопим —

И автобус будет наш, —

строит Ольга Комарова планы в ритме «Вредных советов» Остера. Вячеслав Литусов – радикальнее и рассматривает возможность

…в промокшем кафе

разрядить наугад

именной парабеллум

в первый зрительский ряд.

Всё это, существовавшее примерно от века, для поздне- и постсоветского поэтического сознания – именно как поэтическая тема – оказалось новым и потребовало осознания, проговаривания. До затвердевания в стереотипы этой теме было ещё далеко.

С другой стороны, на время молодости и ранней зрелости рождённых в 1950-1960-х пришлось открытие и заново-освоение религиозных мотивов и образности, в советское время не очень-то входивших в состав поэтического языка. Это был язык будоражаще новый, открывавший новые горизонты. А для писавших в начале восьмидесятых – ещё и почти запретный, тайный, сокровенный, на котором можно говорить только искренне.

Дозволь, Господь, остаться честным —

Непризнанным и неизвестным.

Всё это суета.

Дойти бы лишь хватило силы,

На красной глине Палестины

Припасть к ногам Христа,

– говорил двадцатитрёхлетний Олег Чертов в 1981-м.

Знакомая смерть, повторяясь, стала числом. И если

служит распятье Христа деревянным плюсом,

то значит, что этот мир – уравненье с одним неизвестным:

действительно ли искупила грехи наши смерть Иисуса?

– спрашивал сам себя почти десятилетие спустя Александр Банников.

Мальчика-Христа делает своим героем Сергей Галкин:

Он стоял, окружённый стайкой

Палестинских ребят.

Ему улыбнулось яблоко,

Выглянувшее в сад.

Дикой прекрасной поэзии

Гефсиманских рощ

Ни на одно мгновение —

Не суметь превозмочь!

Он же говорит:

Для чего в кармане твоём дыра? —

Чтобы не отсыхала рука Господня!

Илья Павлов вспоминает детство:

Снят с киота зоркий Иисус —

там сейчас зелёное миганье,

странный запах и тяжёлый груз

элементов электропитанья.

<…>

Но, презрев такие чудеса,

я толкался у печного устья,

где огонь живил Его глаза

палестинской и российской грустью.

«Кто же отпустит грехи мои, боже?» – восклицает в 1991 году Виталий Владимиров.

Ещё не вошедшие в состав рутинных очевидностей (тем паче – официальной идеологии), религиозные образы переживаются как открытие – личностно и остро. Совсем не религиозная сама по себе поэзия начинает тогда осваивать апокалиптические мотивы:

Всё будет так,

как оно обещано:

огонь перехлестнёт дождь,

небо прильнёт к земле

мокрой рубашкой к телу

<…>

Только бы Огонь захлестнул

нас без остатка.

(Евгений Борщёв)

Оборотная сторона тогдашней жгучей, горькой серьёзности – вернее, та, что усердно выдавала себя за лицевую, – ирония, игра, стилизация, примеривание разных масок. На это обращает внимание Андрей Урицкий в статье об Александре Егорове. «В конце ХХ века, – утверждает он, – нельзя было быть стопроцентно серьёзным», даже тем, кто, как Егоров, «не быть серьёзным <…> не мог». Подтверждения тому, что на самом деле – можно, мы, впрочем, найдём уже и в этом томе антологии: Александр Сопровский с его «торжественнотрагическим строем стиха», например, был серьёзен именно стопроцентно, с юности уверенный, что «возведённая в принцип ирония есть духовное пораженчество». У Олега Чертова, серьёзного предельно, – ни единой иронической ноты.