Ужас и страх

Она кладет голову мне на плечо и мурлычет.

– Теперь только ты и я, – повторяет несколько раз. – Ты и я. Мы приплыли, как Марко Поло. А тогда я вспылила, потому что обиделась на твои выкрутасы.

Кто такая – не ведаю. Хороша ли собой или нет – не знаю. Стегает мужиков кнутами, а теперь – нежная штучка.

– Что ж ты думал! Лишиться невинности – это ничего не значит? – проговаривает и заглядывает в глаза, словно в колодец. Наверное, думает, что дитя там утонуло. – Но теперь только ты и я, – повторяет.

И я зря перестаю думать о главном законе мира.

Затем закружилось и зашумело, и рвотный инстинкт подавлен, как Первая русская революция. Черный силуэт. После красное, желтое и зеленое. Серега плачет и, размазывая слезы по лицу, становится похожим на школьника.

– И никогда я не увижу более полет тополиного пуха. И полета шмеля.

– Не плачь, брат, – утешает его Лысый Францисканец. – То, что вы не досмотрели, досмотрим мы.

– Будьте так любезны…

Паша временно выбыл из бытия и глядит стеклянно, а Сека смотрит ястребом, нахохлился поднебесной птицей и говорит-плюется:

– Вермахт был, но не Эс-эс. Войны блеска смотрят за горизонт. А горизонт лучше всего виден, когда летишь на парашюте…

За соседним столом обнаруживается синюшный Флор – парень такой самого призывного возраста, лет пятидесяти. Когда все валили, и он повалил, стал даже австралийцем, как кенгуру. Но быть алкоголиком лучше всего в Питере. Ему и Париж не помог. Теперь он чуть дышащее ничто, но и его берут на фронт. Он протягивает мне рюмку текилы, реквизированную у студентов.

– Живые трупы, – говорю я и поднимаю текилу. – Живые трупы пьют. И жрут. Фильм ужасов не понарошку.

– Все-таки ты вмазал, – улыбается Флор своей синюшной гнилой башкой. – Я ждал и ждал и дождался.

– Милый, милый мой, – слышу за спиной.

Все. Пора тушить свет.

– Никогда не пил текилы, – говорю и начинаю, а Флор довольный, кивает мне:

– Счастливый.

Сперва все вспыхивает и вонзается болью. Так, наверное, на всем скаку падают на кактус. Потом появляется Чубайс с двойным подбородком и вырубает свет. Темно.

… Зачем включили, когда не просил? Сперва короткими вспышками. То потухнет, то погаснет. Потом совсем белое. Немного желтоватое. И бежевый свитерок. И гвоздик заколачивают в затылок. Что-то капает с лица. Хочется верить в кровь и в то, что все уже случилось, и сражение выиграно или проиграно, и теперь я начну рассуждать раненный о небе, которого никогда не видел таким, никогда не думал о небе, дурак, и чей-нибудь генерал скажет, глядя на меня: вот, мол, красивая смерть… Но я не труп, я обманул происходящее, обманул, выздоровел, поумнел и так далее на двести пятьдесят страниц убористого текста…

Нет, это не поле брани, а сидячая ванна с душем наверху, из которого капает в темечко. Возможно, я уже в аду, но не очень похоже, хотя и рай таким не должен быть. Плевать, где я, но не плевать на время – можно ведь и опоздать на войну, проспать ее, как урок по математике.

Я выкарабкиваюсь из душа. Мне по-настоящему плохо. Восемь с половиной лет так плохо не было. Но угрызений совести нет. Она не грызет меня. Ее убила текила. О, боже! Текила! Текила была и все убила!… Я выдерживаю внутренний спазм и вываливаюсь из душа в узкий коридорчик. Вполне светло от лампочек, но я тут никогда не был. Возле входной двери висит зеркало, в котором я отражаюсь, но видеть себя противно. Зато под зеркалом, положив голову на телефонный аппарат и уютно пристроившись на пуфике, спит Паша. Выходит, что мы не погибли еще на войне и вся лажа впереди.

Конец ознакомительного фрагмента.