Уже и больные замуж повыходили

Я говорю Вальке Дешевой:

– Пошли домой, че тут делать, уже час ночи. Повеселились и хватит, тем более тамады теперь нету.

А она:

– Ты иди, а я еще побуду.

Ладно, я пошла; я-то все ее помыслы на раз секу: столы ломятся, харчей останется страшно много, у Вальки потому и план готов – сумку деликатесами набить и тогда свои сто пятьдесят рублей она полностью оправдывает (бутылку-то она еще при мне вынесла).

В общем, ушла я во втором часу, а Вальку таки в эту ночь побили. Пострадала она, можно сказать, дуриком. Кум Петька стоял в коридоре и рассказывал мужикам, как он боролся за справедливость. И в кульминационный момент Валька шла мимо, несла поднос с деликатесами – шейка там, буженина, карбонат, шинка. И тут кум Петька как маханул кулаком в сторону, Валька так и влипла в стенку и подносом накрылась...

Такая вот гульба вышла – в итоге три бабы побитые: тетка Нюра, тамада и Валька Дешевая. Плюс кум Петро с расквашенным носом и заплывшим глазом. И все из-за любовных отношений, в основном, пострадали. А я – вот не поверите – такая счастливая! Потому как пришла одна. Ни за кого мне сердце рвать не надо: напьется он или не напьется, прыгнет ли на него какая баба иль нет, встрянет он в какую драку или мимо пройдет. Первый такой Новый год в моей жизни был спокойный. Такое добро – одна. Так что, бабы, не бойтесь, мы без них проживем! Они пусть без нас попробуют...

Французский брак

Одна наша женщина долго не могла найти счастья в личной жизни. А женщина, между прочим, была из себя видная, славянской внешности, белокурая, со всеми прелестями в наличии. А одевалась – вообще закачаешься! Дама из высшего света.Хотя происходила она из деревенских. И потому характер у нее был золотой! Опять же, работящая, скромная. В общем, все при ней. Да, еще забыла сказать, без вредных привычек – не курит, не пьет (вино на день рождения или шампанское на Новый год считать не будем). Я почему говорю «без вредных привычек», раньше это требование к мужчинам в брачных объявлениях выставлялось, а теперь и женщины, которые «для серьезных отношений», про себя обязательно указывают – «б/п». Мол, мы – путевые. Потому как нынче есть дамы, которые смолят американский самосад и пьют для тонуса китайскую чачу, и природный мужик в таком милом обществе вянет и желтеет, как огурец под радиацией, и, конечно, не каждый на такой «экстрим» рискнет. Вот...

А наша Николавна всю жизнь проработала учительницей; и в начале трудового пути она, как и все дети сталинского времени, была «идейной», корпела в университете, получала повышенную стипендию, потом поехала по комсомольской путевке в глухомань, где Макар телят не пас. Здесь некоторое время ее жизни прошло в заботах о повышении успеваемости вверенных ей ребятишек. Выходить же замуж было абсолютно не за кого – спившаяся пустыня, однако ж природа требовала свое, и она по-роковому влюбилась в женатого агронома из соседнего колхоза и ухитрилась так тихо от него родить, что вся округа была в недоумении: кто отец? Николавна же стойко молчала, а агроном вполне мог работать разведчиком во вражеском государстве; в общем, народ пошумел, поколобродил, да и затих.

А Николавна все равно внешности оставалась выдающейся и на августовской конференции в районе сидела во втором ряду и сияла голубыми очами, которые от перенесенных страданий стали еще глубже и выразительней. А в президиуме на почетном месте находился инструктор ЦК комсомола из Москвы, которого командировали на два дня в глубинку для поднятия местного энтузиазма и окунания в жизнь. Сахарной внешности он был – номенклатура же столичная! И углядел он Николавну и так за два дня ее обработал, что она прям голову потеряла. Ну он ее увез в Москву и зарегистрировал законный брак.

Казалось бы, живи и радуйся – все хорошо! Квартира просторная, работа по специальности, мальчонка у Николавны подрастает, с мужем особой любви нету (уж больно он сахарный!), но отношения культурные, потому что по первому образованию он психолог, и так все скажет, обовьет тебя, окрутит – только руками разведешь. Но один раз Николавна приходит домой в одиннадцать часов (уроки в школе отменили, потому как детей на диспансеризацию повели) и застает супруга в своей постели в обнимку с неизвестным молодым человеком.

– Я, – вспоминала Николавна, – просто дар речи потеряла. Говорить вообще не могла дня три – хочу ему что-то сказать, и тошнота к горлу подкатывает. Это сейчас нас никакими извращениями не проймешь, а тогда... И потом, у меня же сын подрастает. И что я думать должна?!

В общем, развелась с номенклатурой. Правда, осталась в Москве, и квартиру бывший муж ей выхлопотал. Зачем ему лишний шум? Он – благородный человек голубой крови, живет тихо, никого не трогает... А Николавна на долгие годы осталась одна и законсервировала свои чувства.И вот судьба: на Красной площади, когда водила детей на экскурсию, познакомилась она с Жаном. Вернее, он к ней подкатился, пока экскурсовод ребятишек забавлял. Коротенький такой иностранец, смешливый, весь сияет и лучится, и на смеси английского, русского и французского трещит: «Мир, дружба, Россия, женщина, Москва, здравствуй!» Дело было в перестройку, когда держава наша распахнулась всем ветрам, ну и Николавна соответственно новой идеологии проявляла повышенную доброжелательность ко всему иноземному, так что Жан ловко выцыганил у нее телефон (а что, жалко, что ли?), потом позвонил, потом в гости напросился, и пошло, и завертелось...

Сын у Николавны взрослый, студент. Высокий, ладный. Грудь как щит, талия узкая, в рюмочку. Порода! Этакий лось вымахал: и голова гордо посажена, и взгляд дерзкий. Но отца нет, и разумом – ребенок. А все ж Николавне не с кем советоваться, она его и спрашивает:

– Артем, вот Жан приглашает меня во Францию...

– Ну и поезжай.

– Ты не против?

Артем только бровь изогнул в изумлении:

– Мам, ну каменный век просто! Мы же свободные цивилизованные люди.

В общем, вступила Николавна во французский гражданский брак. Конечно, мужчина Жан не ах – ручки паучьи, росточком ниже ее, сложения обычного, да еще и лысый полностью. Но, если вдуматься, в этом даже шарм можно какой-то обнаружить. Жадный, правда, – Николавне дарил, в основном, пользованные вещи. Например, полотенце банное, роскошное, он сам им раза два всего и вытерся, но все-таки – не новое же! Ну и ширпотреб всякий покупал. Хотя не бедный человек – французский средний класс. Зато Николавна побывала с ним в Париже, в Ницце, в Марселе – всю Францию объехала. А он – Петербург, Ярославль, Суздаль посетил, ну и в Москву к Николавне наезжал – три раза в год. Летом, на Рождество и на Пасху. Любви не было, но все же честность была, и общность, и забота. А в законный брак Жан не мог вступить – с прежней супругой не развелся. У них это сложно, чревато потерями материальными. Так и жили. И тут как-то летом Жан заюлил:

– Не могу приехать, с визой проблема...

– Не могу вылететь, билетов нет...

– Уже к тебе собрался, на работе не дают отпуска...

А Николавна тут кое-как финансово подправилась – наловчилась за доллары репетиторством у «новых русских» заниматься – и купила себе телефон с определителем номера. Глядь, а все беседы Жан с ней ведет из Москвы! Он ей говорит:

– Все, все, а то у меня время истекает, франки, франки...

Она ему:

– Пока, целую.

И следом московский номер набирает, который определитель показал. Трубку взяла женщина: «Вас слушают». Николавна ей: «Позовите такого-то к аппарату». Жан говорит: «Але». А Николавна:

– Здравствуй, дорогой! Какая погода в Париже? Как там наш консул поживает?

У Жана, как говорят в таких случаях, и усы облетели, и челюсть отвисла. Сразу перешел на ломаный русский, а ведь до этого, зараза, почти чисто шпарил, Николавна его натаскала:

– Как ты мой нашел?

– Это, – отвечает она ему, – не твоего ума дело. Ты что ж, милый, макароны мне на уши лепишь?

Тут Жан завздыхал, заохал, чуть ли не слезу пустил и говорит ей, почти ластясь:

– Николавна, я тебя очень уважаю, но я остаюсь с этой женщиной. Мне тут больше нравится.

Николавна собрала всю силу воли и сказала ему все, что подумывала о нем и раньше, но до этих пор сомневалась и потому молчала. Но говорила, в основном, в мировой эфир, потому как Жан, взбрыкнув при первых раскатах словесной грозы, трубку повесил.

Тут она стала в кучу собирать все его подарки, потому что в душе все кипело; из-за гаденького, подленького поступка его вещи хотела тотчас же выбросить в мусоропровод. Ведь мог бы объясниться как порядочный – она вспомнила Артема – цивилизованный человек! Но потом, чуть успокоившись, выбросила только две трети презентов, а лучшие оставила.