Уже и больные замуж повыходили

София тем временем уже исчерпывала запас новостей: было рассказано и про австрийский Грац, и про миланскую оперу, и про берлинские концертные залы, и про Японию, где купили халат с райскими птицами, страшно дорогой, и про то, как Мурадолов чуть не спустил ее с лестницы на одном из зарубежных спектаклей, когда она в антракте покритиковала его пение... Про последнее София рассказывала без обиды, подтрунивая над мужем, но Мурадолов вдруг взъярился от воспоминаний:

– Представляешь, Иван Петрович, – загудел он старику Глыбину, – я играю царя, я в образе, – Мурадолов расправил могучие плечи, поднял тяжелую голову с бородой, – а тут: не так поешь! – У Мурадолова даже дрожь пробежала по телу, он топнул босой ногой: – Ах ты! – и он добавил нецензурное слово.

Но никто не воспринял его гнев всерьез: гости загалдели, захохотали, София, перекрывая шум, стала кричать: «Вот видите, как мне достается с ним, видите, с кем я живу!», жена дипломата тишком пододвинулась почти вплотную к певцу и прислонила свою коленку, закованную в колготки, к голой коленке Мурадолова. Бас скосил большой коричневый глаз на моложавую ногу благородной дамы, сам себе налил водки, выпил, смачно крякнул и снова коротко повторил нецензурное слово, теперь уже во множественном числе.

– Дорогой, ты напиваешься! – встревожилась София.Жена дипломата чуть отодвинулась и завела разговор про Перу: какие там нравы, обычаи, невыносимая жара и ужасный ширпотреб.

– Представляете, Алик даже не может выехать оттуда, у него давно вышел срок, зарплату не платят полгода и на дорогу денег не дают! А мы так рассчитывали на это лето, хотели отдохнуть в Подмосковье на природе, есть хорошие пансионаты...

– А-а-а, у-у-у, о-о-о, – стал пробовать голос Мурадолов, – Иван Петрович, споем?

Иван Петрович рта не успел раскрыть, как в прихожей мелодичными трелями зашелся звонок. Явился нежданный гость: музыкальный критик Сосновский.

– Здрасте, мое почтение. – Ловкий, верткий, неуловимо мальчишеского вида в свои сорок пять, Сосновский вмиг перецеловал ручки дамам, раскланялся с мужчинами. – Я тут статейку принес показать, – обратился он к Софии, – гиганта нашего воспел.

Гости раздвинулись, критика усадили в центре, и теперь жена дипломата с Мурадоловым сидели плотно – бедро к бедру. Статейку София читала вслух, смакуя комплименты: «величественный бас», «незабываемый образ», «неповторимый бархатистый тембр», «классическая мощь». Сосновский ерзал от удовольствия. Герой между тем становился все мрачнее.

– Иван Петрович! – забасил Мурадолов. – Иван Петрович! – И хватил кулачищем по столу.

– Умоляю, не надо! – взвизгнула София. – Умоляю!

– Нет, надо! – Мурадолов легко, удивительно легко для его комплекции вскочил и, расшвыривая предметы и людей, двинулся к Глыбину. – Ну-ка, тетя Анюта. – Он аккуратно поднял старушку вместе со стулом и переставил в другое место. – Давай, Иван Петрович!

Глыбин глубоко вдохнул и уверенно затянул:

Из-за лесу, лесу темного...

Мурадолов подстроился и грянул:

Из-за гор, да гор высоких Не красно солнце выкаталося – Выкатался бел-горюч камень, Выкатившись, сам рассыпался По мелкому зерну да по маковому...

Сверху озлобленно, требовательно застучали. Мурадолов добавил громкости:

Во Изюме славном городе, На степи да на Саратовской, Разнемогался тут добрый молодец, Да просил своих товарищей...

Сверху застучали совсем истерически, часто, затопали, запрыгали, потом смолкли.

– Все, – чуть не плача, зашептала София гостям, – расходимся. Это надолго.

В прихожей она жалуется подруге, Сосновскому: «Ведь сорвет сейчас голос, послезавтра прослушивание, тур по Европе наклевывался, гастроли; ремонт три года уже делаем, деньги нужны, на даче стройка заморозилась, в „Ауди“ подвеска барахлит, ну ничего, ничего человек не понимает!» Оглушенные гости под громовые басовые раскаты ныряют в лифт. С кухни несется:

Как приедете во святую Русь, Что во матушку каменную Москву, Моему батюшке – низкий поклон, Родной матушке – челобитьице...

София нервно ходит по залу вокруг рояля, заламывая руки. Анюта, божий одуванчик, сидит на табуретке, покачивая в такт песне седенькими трогательными кудельками. Мужчины – могучий Мурадолов и сухой, изможденный Глыбин, – обнявшись, поют. Из последних сил...

Кто кого перепечалит

Иней

Автобус – «ледяной дом» – катится по густым сумеркам, зимним, московским. Тесно от шуб и дубленок, холодно и постыло – медленно едем, от двери дует. Пугаю себя, готовлю к худшему – вдруг Митя заболел? Утром вставал трудно, капризничал, колготки надел наизнанку; я проспала, спешила, так и потащила в детсад; где бегом, где уговором, за руку, за воротник черного цигейкового тулупчика.

– Митя, – зову я в пустоту игровой и спальни, – Митя!

Недовольная воспитательница, вчерашняя школьница с когтистым фиолетовым маникюром и жирно накрашенными губами, волочет моего взъерошенного сына из умывалки, когти вязнут в клетчатой рубашке:

– До шести работаем, сколько раз говорить! Опять на тихом часе не спал. Аню Буданову толкнул. В краски влез.Я бормочу извинения, трогаю Митин лоб – слава богу, пронесло. Болеть нам никак нельзя. Два больничных за полгода – и прощай, работа!

Дома я энергично поворачиваюсь на кухне – кипит бульон, жир шкварчит и компот варится. Сынок посидел чуть у телевизора и тут как тут, тащит «КамАЗ» за веревочку и резинового крокодила за хвост: «Мам, давай поиграем...»

– Давай, – вздыхаю я и сыплю соль, больше положенного сыплю.

За ужином Митя жалуется на Светлану Петровну – злюка, дерется.

– А ты не балуйся, – наставляю я.

– Все равно дерется, – упорствует сын и, вспомнив дневные обиды, начинает плакать.

– Ну-ну, не распускай нюни, – жалею я Митю, – мужик ты или кто? Мужик, мужик! – И ворошу сынишкины кудри. Красив у меня Митька, и в детском саду держится. Ничего! День прожили.

На ночь я читаю сыну книжки. «Дядя Степа» проштудирован нами вдоль и поперек, и сегодня Митя тащит из шкафа книжку с корешком покрасивей.