Ужин с шампанским

Л е н а. Вы что?

В о л о д я (Никитину). Ну извини меня. Пожалуйста.

Н и к и т и н. Живи. Расти смену. Люби жену. (Поднимает цветы.) Обзаводись мебелью…

Л е н а. Уже уходишь?

Н и к и т и н. Дела, дела. Сегодня должен вымыть одиннадцать окон, врезать два замка и посадить восемь яблонь. (Уходит.)

Л е н а. Что с ним?

В о л о д я. Зазнался. На друзей времени нет.

Л е н а. Так и открываются люди.

Затемнение.

В актовом зале, под лозунгом, — С у д а р у ш к и н и М е т е л к о.

М е т е л к о. До чего показуха надоела! Ты посмотри список. Умопомрачение. Кому нужна такая помпа? Ну, круглая дата, ну, юбилей — так зачем из личного факта биографии устраивать вокзал? Кто знает его, кому он дорог, те и сами придут. Нет, будут названивать, оповещать, руки выкручивать. И разве не понимают, что отрывать людей от дела, сгонять в торжественный зал — это унижение его же заслуг! Кто спорит — выдающийся ученый. Но если то, что он такой замечательный, нуждается в насильственном доказательстве, позвольте вам не поверить! (Садится за стол.)

С у д а р у ш к и н. Не надо. Нехорошо так об учителе…

М е т е л к о. Он бы и сам этого не одобрил, я уверен. А у него за спиной всякие Далидадзе процветают! И еще выступления им всем писать. О его заслугах… (Придвигает машинку, начинает печатать.)

С у д а р у ш к и н. Слушай, такой удобный повод. На юбилей соберутся все. И если мы используем трибуну… Чтобы поговорить с коллективом начистоту… Чтобы провозгласить нашу программу…

Метелко чешет затылок.

Скажи хоть слово…

М е т е л к о. Если я скажу — земля содрогнется.

С у д а р у ш к и н. Организация вечера в наших руках. Я вношу тебя в список выступающих.

М е т е л к о. Почему меня?

С у д а р у ш к и н. Другого шанса в ближайшее время не представится.

М е т е л к о (поднимается). Не надо, не нарушай моего покоя… Я давно решил. Я не желаю участвовать в пустой говорильне. Я никогда и ничего не буду говорить. Я буду молчать. И делать дело. То, что мы предприняли с лозунгом, — поступок. Говорить противно. Ты разве не видишь, что у нас на глазах все люди разделились на две группы: одни дело делают… пусть плохо, неумело, но делают и за это получают деньги, а другие получают за то, что говорят и учат, как надо делать, сами ничего не умея. Учат — и с трибун, и по радио, и по телевидению, — твердят, талдычат о качестве, с ума сойти можно. Не говорить, а делать! Вот мое кредо!

С у д а р у ш к и н. Вот это речь! Вот это голова!

М е т е л к о. В Англии зашел в русское кафе. На столах таблички: «Вас обслуживает ударник капиталистического труда». И я подумал: если бы в их условиях открыть фирму по мастерскому рассуждению о качестве, ведь она прогорела бы. Вылетела бы в трубу. Товары нужны, а не рассуждения. А у нас страна богатая… Один работает, а другой стоит рядом и рассуждает, что нужно делать, — и оба получают одинаково. Ведь это противоестественно, когда целая армия кормится тем, что ничего не делает, а только заботится о том, как и что нужно делать! Заткнуть им рот и дать инструмент в руки! Пусть делают, делают, делают, а после увидим, на что они способны. Ух, видеть не могу дармоедов!

С у д а р у ш к и н (восторженно). Ух, сильно! Законченное выступление. Хоть сейчас произноси.

М е т е л к о (откидывается на спинку стула, вытирает испарину). Устал. От чего? От сотрясения воздуха! А ведь душу вложил. Теперь буду успокаиваться, в себя приходить… И это вместо того, чтобы заняться полезным трудом… Нет, не проси. Нет… нет…

С у д а р у ш к и н. Как же так? Блестящее осмысление, ораторский дар!.. Если бы я так умел…

Метелко крутит ручку арифмометра.

Ну хорошо, ты не выступишь из принципиальных соображений, я из боязни, что не так и не то скажу, не сумею убедить. И в итоге — опять все промолчат.

Метелко неопределенно бурчит.

Если бы я был смелым! Но я боюсь. Боюсь и не скрываю этого. (Смотрит на Метелко.) Послушай…

Метелко трет залысины, молчит.

Ты меня слышишь?

М е т е л к о. Нет.

С у д а р у ш к и н. Ты демагог.

М е т е л к о. А ты трус.

С ненавистью смотрят друг на друга.

(Примирительно.) Ну хорошо, не будем.

С у д а р у ш к и н. А кто, кто все это произнесет?

Метелко молчит.

Ну хоть со мной-то поговори.

М е т е л к о. Что там у нас дальше? В нашей программной речи, которую некому читать?

С у д а р у ш к и н (заглядывает в листки). Что скоро не будет хлеба, масла, молока… Если не начнем работать…

М е т е л к о. Это сильно. А дальше надо сказать: товарищи, а может быть, не запрещать, а разрешить? Не отвергать с порога, а присмотреться к тому, что происходит? Ведь если все кругом злоупотребляют дисциплиной, рабочим временем, своими обязанностями и положением, — это о чем-то говорит. Значит, люди стремятся к другой жизни.

С у д а р у ш к и н. Какой?

М е т е л к о. Пока не знаю. Но вывод напрашивается, сам собой: не проще ли убрать плотину, которая дает течь через все щели, чем то и дело ремонтировать ее? Неблагодарное и невозможное дело — поворачивать течение жизни при помощи бумажек. Мы почему-то думаем: принять закон — и проблема решена, все будут его выполнять. Но закон — та самая бумажка, приказание в пустоту, если он не учитывает направление развития жизни. Люди будут все равно поступать, как удобнее, разумнее, привычнее…

Входит Н и к и т и н, Сударушкин и Метелко замолкают, смотрят друг на друга.

С у д а р у ш к и н. А что, если…

М е т е л к о. Мне тоже пришло в голову…

Н и к и т и н. Я заглянул проститься.

С у д а р у ш к и н. Как?

Н и к и т и н. После всего случившегося… Мне стыдно. Я не могу смотреть людям в глаза. Я объявлен жуликом.

С у д а р у ш к и н. Вы ведь рисковый человек. Вам надо отважиться на следующий шаг.

М е т е л к о. Вам надо выйти на трибуну и восстановить правду.

Н и к и т и н. Правду?

С у д а р у ш к и н (протягивает листки). Вот материал. Изучите на досуге.

Затемнение.

В кабинете — В с е в о л о д о в и Д а л и д а д з е.

Д а л и д а д з е. Конечно, сам факт замены лозунга возмутителен. Но объективно институт благодаря этому спасен. Что особенно важно накануне юбилея.