Ужин с соблазнителем

Тут-то он и представился мне по всем правилам.

— Валерий Александрович Козельков. Школьная кличка Козлик. — (Надо же, какие ласковые детки в той школе обучаются — мы свою математичку окрестили «Бегемотихой».) — Из школы ушел по собственному желанию — не считаю себя достойным носить звание педагога. И от жены тоже по собственному желанию слинял. — Он многозначительно хмыкнул. — Жена не школа — ей значительно трудней найти подходящий кадр на вакантную должность. А потому мое нынешнее местопребывание обозначим таинственным «икс». Между прочим, твоя приятельница забавная девица — полный диван своих картинок оставила. Однорукие, одноглазые, одноногие, одноухие. Целое королевство инвалидов. Это она точно просекла: в каждом из нас непременно не хватает чего-то, хотя на первый взгляд может показаться, что все у нас на месте…

Я больше не слушала его философствования. То были мои рисунки. Я дарила их Малинке и по праздникам, и в будни. Под каждым из них стояла зашифрованная подпись, понятная лишь нам двоим — своего рода объяснение в вечной любви. Все рисунки Малинки я хранила в коробке из-под шоколадных конфет с большой выпуклой розой на крышке.

То место в моем сердце, которое с первого класса прочно занимала Малинка, в тот же миг оказалось свободным, и его поспешил оккупировать Козлик, Валерий Александрович Козельков, бывший учитель математики, беглый муж и мастер на все руки.

Двойку по математике я исправила благодаря Козлику. На письменном экзамене, к удивлению Борьки Булкина, к тому времени осточертевшего мне своей глупой телячьей любовью, огребла пятерку. Из школы я теперь обычно спешила к Козлику, который возлежал на старом диване Малининых и выговаривал мне капризным тоном, что я опоздала на десять, двадцать или, о ужас, на целых тридцать минут! Я выкладывала ему школьные новости — еще ни один человек не слушал меня с таким вниманием, — сообщала о том, что мама часто болтает по телефону с каким-то Сережей, которого в присутствии папули почему-то называет «Сергеем Михайлычем».

— Любовник — не самое страшное событие в семейной жизни, — со знанием дела комментировал Козлик. — Куда страшнее скука.

Как-то я поделилась с ним своим нежно взлелеянным, по выражению мамы, «капризом» завести мини-пуделя.

Этим признанием я окончательно и бесповоротно связала свою судьбу с Козликом. По крайней мере на ближайшие летние месяцы.

Дело в том, что когда я, наконец выспавшись после нашего явно затянувшегося классного вечера и с трудом отвязавшись от собравшихся «на природу» родителей, вырвалась на воскресные посиделки с Козликом, у порога квартиры меня встретил восхитительный щенячий лай.

Так у меня появилась моя несравненная пуделесса Каролина.

Я еще больше оценила этот подарок, когда представила, какие опасности угрожали моему Козлику, сгонявшему с утра пораньше на «Птичку», — ведь его жена, насколько мне было известно, проживала возле Таганского метро. Но Козлик был жив-здоров, к тому же необыкновенно весел.

Само собой, перспектива скорого свидания с лазурным крымским морем тут же и померкла, не выдержав никакого сравнения с другой, куда более заманчивой. Но свои карты я открыть не могла — ведь дома еще ни о чем не догадывались, хотя мама и видела как-то из окна, как я вожусь на собачьей площадке со своей Каролиной. Мое сбивчивое вранье насчет подружки, которой по случаю успешного окончания восьмого класса подарили пуделя, было принято мамой с единственным уточнением:

— У них наверняка в квартире воняет зверинцем.

Наконец позвонила Малинка, похвалилась своим аттестатом «хорошистки» и как бы между прочим обмолвилась, что через неделю уматывает с родителями в Алушту. Дескать, голубушка моя, тебе ничего другого не остается, как с покорностью тени следовать за мной. Мой категоричный отказ от удовольствий крымской жизни в обществе «верной подруги» (она впервые так отрекомендовала себя) был встречен недоверчивым молчанием.

Малинка еще раз позвонила вечером — я в это время в седьмой раз за день выгуливала Каролину. После этого родители держали семейный совет, в результате которого постановили, — а что им, спрашивается, оставалось делать? — мне пойдет на пользу здоровый климат донской станицы.

Оставались трудности, связанные с перевозкой Каролины, которые я, разумеется, возложила на Козлика.

Он сам вызвался проводить меня до места моего назначения. Сам достал билеты на поезд. К тому времени я научилась врать вполне складно, а потому мой рассказ насчет новой подружки, у которой тетка работает кассиром на Казанском вокзале, не вызвал никаких подозрений у моих, как я считала до недавнего времени, отнюдь недоверчивых родителей. И даже Козлик, явившийся ровно за три минуты до отправления поезда и столкнувшийся с моими прослезившимися предками, Козлик, чья тренировочная куртка топорщилась от беспокойных движений нашей несравненной Каролины, был встречен благосклонной улыбкой папули и маминым: «Вы уж присмотрите за Мариночкой — впервые так далеко одна едет». По-моему, об этом мама к тому времени уже весь вагон оповестила.

— Я таких, как ваша, по сорок душ возил и всех родителям в полной сохранности сдавал, — сказал неизвестно кому Козлик — мама уже махала мне с перрона рукой. Я поймала недоверчивый взгляд, которым удостоила Козлика сидевшая у окна старушка с веером из сандалового дерева. — Да, да, мамаша, я пять лет учителем отбарабанил, — поспешил заверить старуху Козлик, сверхчувствительный ко всякого рода недоверию.

В своей черно-голубой куртке с копошащейся за пазухой Каролиной он был похож скорей на киноактера, но только не на учителя, а уж тем более такой серьезной науки, как математика.

Мне это пришло в голову впервые, о чем я тут же забыла, поглощенная сложным развитием взаимоотношений между Каролиной, с одной стороны и старухой с сандаловым веером, с другой. Четвертый пассажир пока сохранял полный нейтралитет. Это был однорукий инвалид (настоящий подданный моего королевства!) с глубоким сизым шрамом на левой щеке. Он наотрез отказался поменяться со мной полками. Мне показалось, даже испугался моего предложения. Козлик тоже заупрямился с обменом, а мне так хотелось на верхнюю полку, подальше от этой благоухающей злым сандаловым ароматом старухи!

Оба так и просидели всю дорогу наверху. Я подавала им туда чай и бутерброды. Гуляя на остановках с Каролиной, я видела в полумраке нашего купе две пары пристальных и, как мне показалось, завистливых глаз.

У финиша чуть было не разыгрался грандиозный скандал. Дело в том, что я вышла с Каролиной в коридор, и какой-то мальчишка, узрев мою чернокудрую красавицу, громко зацокал языком. Польщенная вниманием, Каролина кинулась к нему, потом снова ко мне. Вышедшая из купе сандаловая старуха оказалась в кольце длинного кожаного поводка.

Старуха раскрыла было рот, но наш инвалид, свесив с полки лицо со своим страшным набрякшим шрамом, сказал ей что-то такое, от чего она минут десять стояла в коридоре с отвисшей челюстью и с прижатыми к крепдешиновой в лилово-желтых разводах груди руками.

Поезд уже тормозил на нашей станции, когда Козлик наконец-то изволил спуститься со своих антресолей, запакованный по самый подбородок в куртку, хотя на улице было сорок градусов, если не больше. У него на плече болталась адидасовская сумка. Она привлекла мое внимание уже тогда, когда он вошел в наше купе и галантно посторонился, чтоб уступить дорогу выходившей оттуда маме. Раньше у него не было никакой сумки — бывшая квартира Малининых пусто зияла передо мной всеми своими углами. «Наверное, сделал вылазку домой», — тогда же подумала я и, помнится, даже пожалела Козлика.