Ужин с соблазнителем

Ну, потащились мы на шлях. Это в гору. С вещами, а Мариночка еще собачонку под мышкой тащит. Та, ишь ты, барыня какая, замаялась в гору идти. Выбрались мы туда, а там еще темней, чем в хуторе. И жаром так и пышит от земли. Мы с Мариночкой на землю присели, а Учитель остался посреди дороги стоять. Думает, это ему в городе: поднял руку — и тебе коляску подали. Я уже соснуть собралась — мне оно дело привычное: спать, где попало, — как, гляжу, машина едет. Учитель о чем-то с шофером переговорил, нам с Мариночкой заднюю дверку открыл, сам вперед сел. Шофер такой лохматый, словно ему постричься некогда. И говорит как-то не по-нашему. Ну да, по-городскому говорит. Я задремала. Приятно так, свежий ветерок в лицо. После, слышу, Учитель с шофером громкий разговор завели. Учитель и говорит шоферу:

— Подлец ты, Сашка. Грязная душонка.

А тот ему:

— И ты сволочь порядочная. Туды-растуды твою мать. Сам влип в поганую историю, еще и меня задумал под монастырь подвести. Я сколько лет жил себе спокойно, безгрешно, нет, дернул тебя черт ко мне этого ирода послать. Он мне кишки обещал выпустить. И выпустит — сам знаешь.

Тогда Учитель как заорет на него:

— Да твои вонючие кишки ни одна собака жрать не станет. Я сам их тебе выпущу, если не повезешь нас в аэропорт.

Драку они затеяли, машина в кювет съехала. Шофер мордатый такой, здоровенный из себя, Учителя оседлал и стал над ним какой-то железякой размахивать. Нам с Мариночкой велел из машины убираться. Я вышла. Чего, спрашивается, связываться с бандюгой? А Мариночка и говорит:

— Не выйду, если Валеру не отпустишь. Можешь меня вместе с ним убить. Меня все равно судьба горькая ждет.

Шофер выругался крепко, но Учителя отпустил.

— Я за такого хлюпика сроду бы не стал шею подставлять, — сказал он. — Конечно, это дело вкуса.

Дверцей бацнул и укатил на все четыре стороны.

Мы снова в кромешной темноте очутились. И степь кругом голая. Учитель нас с дороги увел. Я уже еле ноги тащу, он меня под руку взял, чуть ли не на себе несет, а сам еще и балагурит. Сказано дело — молодость. Им и в чистом поле не хуже, чем дома. Мариночка молчит, а он ее все подбадривает. Помню, сказал он ей:

— Ну, Жанна какая-то там, еще много мук придется тебе претерпеть за этого хлюпика с седыми волосами. Держись, крошка, а уж я постараюсь, чтобы они костер запалить не успели.

Набрели мы на какой-то хуторок. После оказалось, это Михеевский. Нас в один двор впустили, в летницу провели, какое-то тряпье кинули. Мол, спите до утра, а там видно будет. Я так умаялась, что не помню, как и на чем уснула. Проснулась — на дворе уже светло. Мариночка стоит в дверях и косу плетет. Бледненькая такая, ни кровинки в лице. У меня сердце так и сжалось. Вот ведь, думаю, не доглядела, дура старая. Что теперь с ребенком-то будет? Да и отцу-матери как в глаза погляжу? Скажут, доверили единственное дитя. Я и говорю ей:

— Обойдется все, Мариночка. Оно же само, это проклятое ружье, выстрелило. Ты же не знала, милая моя, что с ним осторожно обходиться нужно.

А она мне:

— Все равно, бабушка, виновата я. Нельзя на человека оружие поднимать. Преступница я. Почти убийца.

Тут гляжу, Учитель от калитки идет. И говорит нам:

— Собирайтесь. Подвода в город идет, нас подбросит. Это же надо: в наше космическое время таким допотопным транспортом телепаться. Тут ведь от скорости жизнь зависит. А у них все машины в ремонте. Как в каменном веке живут. Это нам до города часа три тащиться, если не больше. Со степным ветерком и в загривок»…

ИЗ ПОКАЗАНИЙ АЛЕКСАНДРА ГЛУШКОВА,

БЫВШЕГО СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЯ,

В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ЛИЦА

БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ:

«С Валерием Козельковым познакомился три года назад. Помню, гостил в столице у двоюродной тетки. Лето было. Все в джинсах заграничных разгуливают и кроссовках фирменных. А я как последняя шпана. Тетка и посоветовала: езжай часикам к пяти утра в Сокольники, дальше трамваем до Лесной просеки. Там чем только не торгуют. Так мы с Козельковым и познакомились. У него моего размера кроссовок не было, пообещал через пару дней добыть. Теткин телефончик записал. И правда — через два дня, как штык, позвонил. Теперь мы с ним уже у метро «Сокольники» встретились. Товар что надо оказался, да и цена божеская. Посидели в чебуречной, разговорились о том о сем. Я ему рассказал, что в попы пошел без веры. Пофилософствовали немного насчет смысла бытия. Ясное дело, не в заграничных тряпках этот смысл — Козельков тоже отчетливо себе это представлял, — но и без них, дорогих, прямо-таки бесценных, скажем прямо, уныло по жизни шагать. Вот и порешили мы с того самого дня шагать с Валерой в ногу. Весело шагать. Он мне товар, я ему рынок сбыта. Наша провинция таит в себе неограниченные возможности, на мой взгляд, значительно превышающие нормальные человеческие потребности. От лезвий определенных заграничных марок и так далее. Мы, разумеется, цели перед собой самые скромные ставили — красиво жить, и еще раз красиво жить. В общем, на передовую массу равнялись. Сперва Валерины поставки регулярно шли, после, вижу, это дело надоедать ему стало. Мне, признаться, тоже. Да и вообще приелась нам обоим эта деятельность приземленная. Романтики душа запросила, простора. Так что постепенно свернули мы наш бизнес до, что называется, обыкновенного прожиточного минимума. Валера грозился совсем его бросить, да вот наши жены привыкли к парижским ароматам и русским балыкам. Оно на самом деле непросто переходить с этого дела на тройной одеколон и копченую селедку. Валера даже пробовал от своей супружницы ноги сделать. Взял вдруг и заявился ко мне. Пустой. С прекрасной идеей в голове — новую жизнь начать. Это нынешней зимой было. Распили мы с ним бутылочку марочного коньяка и порешили все свои нетрудовые сбережения в фонд мира отдать. Плюс еще мои «Жигули» в придачу. Он веселый уехал. На Восьмое марта моей супруге длинную телеграмму прислал. Подписался заковыристо так: «Раскаявшийся грешник, заморивший себя постом». Уже и супруга моя, считай, в нашу веру обратилась. Еще одно последнее усилие — и она бы совсем нашей была, да тут надо же было случиться такому фантастическому стечению обстоятельств…»

Телега тащилась под гору, навстречу восходящему солнцу. Вокруг тянулись какие-то пожухлые кусты. Я прощалась с небом, солнцем. Я завидовала воронам, сусликам, оводам, которые нам покоя не давали. Ну и дорожка, скажу я вам. Дорофеич рассказал нам, что по ней когда-то из тюрьмы в тюрьму заключенных перегоняли. «Что ж, она и по сей день справляется со своим назначением», — горько думала я. Козлик лез из кожи, только бы развлечь меня. Они с Дорофеичем наперебой разные байки рассказывали — про убийства, кражи, утопленников. Бабушка тихо охала и пугливо озиралась по сторонам. А я все размышляла над тем, как хорошо живется на свете людям с чистой совестью.

«Буду просить у той женщины прощения. Нет, она меня ни за что не простит… Ведь я вполне могла ее убить… Да по сравнению со мной тот лжеинвалид настоящий ангел. Подумаешь, порылся в бабушкином шкафу. Ну, даже если украл что-то… Все это ерунда в сравнении с тем, что сделала я. У него я тоже попрошу прощения. Если, конечно, увижу. Козлик должен знать, где он теперь…»

— Коз… Валерий Александрович, я хочу повидать… ту женщину и инвалида.

Он вылупился на меня, как двоечник на уравнение со сплошными неизвестными.

— У меня к ним обоим важное дело есть.

Конечно, она не захочет со мной разговаривать. Но он-то, я думаю, добрый. Я помню, как он спас нас с Каролиной от старухи с сандаловым веером.

— О, он очень добрый. Он и меня в свое время спас. Как сказал бы один наш общий знакомый поп-расстрига: «Спаситель с волчьими потрохами».

— Я с вами… с тобой как с человеком, а ты кривляешься.

— Человек — это звучит гордо. Где ты видишь человека? Нету его. Нету!

Козлик уронил голову на грудь и издал какой-то хрюкающий звук, потом вдруг развернулся на девяносто градусов и обнял меня за плечи.

— Не пугайся, крошка. Со мной все о’кей. Не обращай внимания на минутную слабость сильного человека. Дорофеич, как ты думаешь, мы прикатим к вечеру в этот чертов город? А «спасителя» я бы сам с превеликим удовольствием повидал. Где-нибудь в темном переулке и без слабонервных свидетелей. Так сказать, рожа к роже. Крошка, поручи это дело мне. У меня с ним очень содержательный разговор получится.

— Ты настоящий грубиян. Ты оскорбил его, когда мы с поезда сходили. Ни за что ни про что. А эта женщина, наверное, его жена, — неожиданно пришло мне в голову. — Хотя почему тогда они с ней в разных купе ехали? Валера, а, может, она твоя жена?