Узкий путь

– А что, хороша будет твоя фирма?
– с какой-то сумасшедшей любезностью обратилась хозяйка к Назарову, сделав вид, будто не расслышала слов Кнопочки.

– Нет, ты фальшивая, - обиделась и заскорбела та, - и поинтриговать всегда рада, теперь я тебя окончательно раскусила...

– Ты подбиваешь меня на ссору, а я этого не потерплю!
– жутковато закричала Марьюшка Иванова, чьи ресурсы добра были исчерпаны и обнажили какое-то пугающее, с подозрительным блеском дно.

– Послушайте, бабы, мы задумали общее дело, только вы своими раздорами погубите ведь любое начинание, - вмешался Назаров.
– Ей-Богу, давайте лучше танцевать.

– А ты видишь, что у нее такое?
– Кнопочка кивнула на подругу.

– Что?

– У нее характер - дрянь, говно! А еще все твердят: о, Марьюшка Иванова, она такая добрая, она, знаете ли, прямо святая... Теперь ты видишь, чего стоит ее святость? Никого другого не знаю с таким дурным нравом.

– Ах, ты не знаешь? Бедняжка! Не знаешь? Я тебе помогу, открою тебе глаза... посмотри на себя, моська! Я тебе сейчас нарисую твой портрет!

– Не согласна! заведомо не согласна с твоими характеристиками! открестилась Кнопочка.

Назаровское румяное личико хорошо отработанным маневром уронило выражение веселой добровольной усредненности, с каким оно действовало в своем привычном шутовстве, и подняло детскую, жалобную гримаску сокрушения, которая шутовством уже будто бы не была.

– Все дело исковеркали и развалили, - проговорил он с чувством. Разве с бабами кашу сваришь? А идея была хорошая.

– Ты о фирме?
– вскрикнула Марьюшка Иванова.
– Уже на попятную? Ты это брось! Ты обещал? Ну так вот, мало ли что мы тут выдумываем и кричим, а ты нам фирму устрой, раз обещал. Мы фирму хотим, - сказала она с пафосом, - и чтоб было настоящее, живое и благое дело, а не фикция и надувательство, как у него.
– Снова острый пальчик нырнул в угол - как в некий нехоженный мир и тотчас вернулся назад, к свету, чистенький и розовый, как у младенца. Мельком взглянув на него, Марьюшка Иванова успела, прежде чем продолжить беседу с друзьями, подумать нежную мысль: у меня и в остальном порядок и чистота, заглядение, сзади и спереди словно утренней росой умыто, не подкопаешься!

***

Вскоре умер Сергей Демьянович. Первым побуждением Сироткина, едва он узнал о смерти отца, было подключить к начавшемуся горю Ксению, чтобы плакаться ее плече, на ее груди, говорить взволнованные, трагические слова. Поскольку роман с Ксенией у него пока не продвинулся совсем, а продвинуть все-таки следовало, то в этом смысле кончина отца могла оказаться весьма кстати. И Сироткин подробно разъяснял самому себе, почему он так думает.

Между тем с Ксенией после случайной встречи на смотровой площадке он больше не виделся. Мысли о супружеской измене все еще были необязательными, мечтательными мыслями. Сироткин поехал хоронить отца. Людмила не поехала с ним, кто-то должен был остаться и присматривать за детьми. У них ведь нет домработницы, стало быть, вся тяжесть домашних забот лежит именно на плечах Людмилы, и в последнее время она позволяла себе сетовать на это. Сироткин притворялся, будто до него не доходит смысл ее намеков; для счастья жене, думал он, вполне достаточно и того, что квартира обставлена заново, на сей раз не кое-какой, а дорогой и, прямо скажем, шикарной мебелью, а ее собственный гардероб изрядно пополнился. А намекала Людмила на некие прекрасные возможности, которые якобы откроются перед ними, если наемный работник освободит ее от хлопот по домашнему хозяйству. Им позарез необходима прислуга. Людмиле пора-де стать раскрепощенной, ничем не обремененной женщиной - тогда вполне выявятся ее удивительные природные данные, тогда найдет выход ее стремление к высокому и она покажет себя во всем своем блеске. Сироткин пропускал мимо ушей эту глупую и раздраженную болтовню. Но когда Людмила, не считаясь со скорбью минуты, заявила ему, что будь у них нянька, она, Людмила, смогла бы поехать с ним на похороны, Сироткин почувствовал, что жена надоела ему до смерти, и твердо решил сразу по возвращении заняться Ксенией.

Еще на вокзале, покупая по старой привычке самый дешевый билет на поезд, он подумал, что у отца водились все-таки деньжата и достанутся они, законным, завещательным путем, ему, сыну и наследнику, достанутся, если государство и злые люди не ударятся в козни, чтобы помешать этому. Уже в вагоне, лежа в темноте на полке, он пытался избавиться от этой неподобающей мысли, но она упрямо сверлила его мозг. Разумеется, не столько мучил его страх скупца потерять хоть копейку, сколько мучилось и уязвлялось его самолюбие, которое опалял немилосердный огонь при одном лишь предположении, что кто-то может встать на его пути и обобрать его, повредить ему в той напряженной борьбе за существование, которая разве что издали выглядит рвачеством, отвратительной погоней за наживой. С домом все, кажется, ясно, он перейдет в распоряжение тетушки, а после ее смерти станет его, Сироткина, владением. Тетка не обманет его ожиданий. Вдруг у него мелькнула догадка, что тетку полезно взять с собой в город и сделать тем самым наемным работником, о котором так мечтает Людмила, а дом сразу переписать на себя. Таким образом появилась пища для размышлений. Было что обмозговать. Хороший план? Плохой? Но почему-то ему не хотелось брать тетку, возиться с ней. Правда, ей можно было бы не платить, ограничиваясь новогодними подарками, но лучше, пожалуй, и вовсе обойтись без всей этой чепухи, то есть просто не идти на поводу у Людмилы, никого в дом не брать и сохранить все как есть. Пусть Людмила работает, нечего ей сидеть сложа руки и думать, что в этом находит выход ее стремление к высоким материям. Он, Сироткин, уж на что нынче богат и удачлив, а ведь работает не разгибая спины.

Голосом разума Сироткин ругал себя за непрошенные крамольные мысли, не ведающие никакого житейского великодушия, но эта ночь в поезде вела свою игру, и вот уже в его мозгу свербело, что он зря взял пятьсот рублей на похороны, поторопился и погорячился, следовало взять гораздо меньше. Мысль-образ, мысль-представление, что пятьсот рублей есть не что иное как полтыщи, - это было как-то слишком огромно, невыносимо, пугающе в ночной немудренности, в обычном ночном неведении будущего. Собственно, денег ему не жаль, он не скряга, а деньги - пыль, но если отрешиться от будничных воззрений и взглянуть на дело с точки зрения истинной своей природы, истинного склада своей души, то в том-то, выходит, и штука, что жалко бросать на ветер не то что крупные ассигнации, а даже и какую-нибудь там мелочь, серебряные монетки и даже медные. Потому-то и получается вопрос о вероятии денег, припасенных отцом, а сейчас потерявших владельца, таким огромным, жгучим, требующим абсолютного прояснения вопросом! Бог любит и бережет каждую соринку созданного им мира, для чего же человеку попусту терять хотя бы и медяк из накопленного им или причитающегося ему капитальца?

Жил человек - и нет его. Горький комок вырос и заболел в горле Сироткина. Сожаление о том, как беспощадный напор смерти отразился на слабом и расстроенном существе отца, забегало вперед, в будущее, когда он будет вспоминать о родителе без пристрастий и раздражений житейской суеты, будет тосковать и плакать. Он думал о смерти вообще, и его сожаление было отчасти жалостью к беспомощности сопротивления, которое его отец пытался, видимо, оказать. Ему представлялось, что теперь он по-настоящему осиротел, а жена и дети словно не в счет, они будут жить и после его смерти и забудут о нем и его стараниях ради них. Отец же по закону природы не мог, во всяком случае не должен был умереть позже сына, и в этом сквозит какое-то безумное и подлое несчастье. Славно ли быть отцом? Отцом, человеком, сознающим, что рядом зреет сын, которому сужденно пережить и похоронить его. Так в чем же смысл, в чем резон заботы о детях, безоглядной, фанатичной любви к ним?

Лгать больше нельзя, не годится. Ведь умер отец. Разве можно после этого и дальше заниматься глупостью, астрологией, якшаться с Наглых и Фрумкиным, этими жалкими прохвостами? Не лучше ли вернуться в литературу? И он стал мучительно, страстно, мечтательно думать о литературе, принялся от такой страсти и муки складывать руки на груди, сжимать кулаки у плотно сомкнутых губ, у вытаращенных в темноту глаз и задрожал в исступлении потому что, с одной стороны, он уже предал литературу и был нынче как вонючий труп, а с другой, все же мог еще вернуться к ней и в этом воскреснуть.

Теперь он знал, что для него нет ничего вернее и благороднее, чем вернуться к изящной словесности и описать все, что происходит и еще произойдет с ним после смерти отца, подробно и тонко разъясняя, чем обернулась для него эта смерть, заставившая его столкнуться с загадочной странностью бытия.

Перед его мысленным, словно обращенным к мечте взором поднялся отец, каким он его не знал, никогда не видел - отец, пишущий рассказы, отец-литератор, мастер прозы, и он подумал, что рукопись необходимо сохранить, а следом сообразил, что лежа мертвым грузом она не потрудится во славу отца и даже если издать ее, то и в таком случае для отца уже ничто не переменится. Зато для живого человека, того, кто выявит себя живым и полноправным автором, она может сыграть некую полезную роль. Сироткин стал бороться и с этой мыслью, чтобы она не захватила его, как метастазы. Но ему все яснее и яснее виделось, что рукопись достойна живой участи, а не мертвой пыли забвения и что для тайны наследства, не всегда переходящего от отца к сыну явно, по документам, будет откровением, громко и хрустально звенящей правдой, если он присвоит эту рукопись, выдаст ее за свою. Важно только, чтобы никто не узнал, не докопался. Да никто и не узнает. Что о ней известно кому-либо? Ясное дело, отцу только раз за всю его жизнь, да и то в отчаянную минуту, достало смелости признаться, что он пробовал силы в литературе. Писал Бог весть для чего, и понадобилась его писанина лишь для доказательства, что он не напрасно прожил жизнь. Но его сын, имея в руках эту же рукопись, располагает всеми шансами сделаться большим писателем. Отца вряд ли признали бы, а его, сына, признают. И рукопись, между прочим, точно та же. И это не афера, не ловкость рук, не фокус, тут дело попроще и посложнее... это, если уж на то пошло, одна из причудливейших загадок бытия!

Сироткин в спящем вагоне слышит шепот отца, одобряющий его намерения. А говорят, что загробного мира нет. Откуда же этот шепот? Итак, загробный мир существует, а люди, эти противоречивые, строптивые и часто весьма вероломные существа, разрушили веру, религию и заставляют Сироткина жить атеистом.

Это положение уже не исправить, он до конца своих дней так и останется неверующим. Для чего же искать сообщения с потусторонним миром? Не лучше ли не рисковать? Лучше прожить жизнь честным человеком, оберегающим себя от всякого риска совершить, хотя бы и случайно, безнравственный поступок. Может быть, потусторонний мир и впрямь существует. Но это само по себе еще не значит, что существует Бог. И уж тем более нет никаких прямых доказательств того, что Бог предлагает ему сотрудничество.

В его душе раздался крик, торопящийся покрыть разгуливающий по вагону инфернальный шепот: замолчи! не уговаривай меня! я не поддамся! я не трону рукопись отца! Конечно, отец хотел как лучше и ничего скверного ему не советовал. Однако кто-то третий, тайно вмешиваясь, вредил, искажал, превращал добрый замысел в злую авантюру. Но если был третий в роли злого гения, то мог быть и четвертый - в роли доброго ангела, которые разрешит сомнения самым благородным образом, прольет на предстоящее свершение свет истины. Вдруг мысль, что ради Ксении можно присвоить рукопись, поразила его. Как же он раньше не понял этого? На кого еще ему положиться, если не на Ксению, - она сильнее любого дьявола! Сироткин уловил в сердце потребность гордиться ею, женой писателя Конюхова. Но теперь посмотрим, кто настоящий писатель!