Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей

После Сафонова директором стал М.М. Ипполитов-Иванов, о котором вспоминали как о человеке чрезвычайно доступном, простом и приветливом. «К нему каждый мог прийти с открытой душой за советом и встречал неизменно радушное отношение. Никто не уходил от него неуспокоенным, необнадеженным. Он умел, благодаря своему прекрасному характеру, со всеми ладить и быстро ликвидировать всякие недоразумения самым мирным путем. Учеников всех знал как свои пять пальцев. На вечерах и экзаменах всегда сам присутствовал, сидел от начала до конца и обсуждал выступления учащихся. Поразительно метко определял способности учащихся». В 1908 году конкурс на фортепианное отделение составлял пять человек на место.

Все, кто хоть раз слушал музыку в Большом зале, не могли не обратить внимания на изящную лепнину, украшающую внутреннее убранство залов, автором которой стал скульптор А.А. Аладьин. Декор исполнен в музыкальной тематике (лира и скрещенные трубы). В Большом, как и в Малом, зале над сценой размещен медальон-барельеф Николая Рубинштейна. А вот четырнадцать настенных овальных портретов великих композиторов для Большого зала написал академик живописи Николай Корнилиевич Бодаревский. Кандидатуры на роль великих выбрал лично Сафонов, что уже тогда вызвало споры (как и в случае с репинской картиной). Лики гениев разместились в такой последовательности: слева шли Чайковский, Бетховен, Гендель, Шуберт, Шуман, Глюк, Антон Рубинштейн, по правой стороне – Глинка, Бах, Моцарт, Гайдн, Мендельсон, Вагнер, Бородин.

Однако писавший свои картины на рубеже веков Бодаревский и не предполагал, что через пятьдесят лет у него появятся соавторы по созданию галереи композиторов. В 1953 году художники М.А. Суздальцев и Н.П. Мещанинов создали для Большого зала новые портреты. Это были изображения Мусоргского, Шопена, Даргомыжского и Римского-Корсакова. Естественно, чтобы разместить новые портреты в зале, требовалось убрать из него четыре старых. «Крайними» оказались Гендель, Глюк, Гайдн и Мендельсон. Причиной произошедшего послужило мнение «сверху». Кому-то из сиятельных посетителей Большого зала не понравилось, что зарубежных композиторов в ряду «великих» больше, чем их русских коллег. Новые портреты по стилю ничем не отличались от старых, разве что надписи под ними свидетельствовали о разном времени создания.

Исчезновение портрета Мендельсона было по-разному воспринято посетителями Большого зала, вызвав у одних восторг, у других уныние. Бывший главный патологоанатом 3-го Прибалтийского фронта Яков Рапопорт (1898–1996), известный в Москве ученый-медик и один из главных фигурантов «дела врачей», сразу уразумел, что к чему: «Был изгнан из Большого зала Консерватории портрет Мендельсона. Портрет этого выдающегося композитора XIX века, внесшего огромный вклад в музыкальную культуру не только своим замечательным творчеством, но и “открытием” Баха, до него малоизвестного композитора, был в настенном медальоне Большого зала вместе с другими композиторами мирового класса. “Вынос” портрета Мендельсона, украшавшего вместе с другими композиторами Большой зал Консерватории, был совершен в период борьбы с так называемым космополитизмом. “Вынесли” не Вагнера, другого немецкого композитора, но ярого немецкого националиста и шовиниста, кощунственно провозгласившего гений Бетховена принадлежавшим только Германии и ей служащим. Творчество Вагнера, замечательное в музыкальном отношении, было принято на вооружение гитлеровцами, так как он в нем якобы прославлял музыкой истинно германский дух. “Вынесли” соотечественника Вагнера – немецкого еврея Мендельсона и заменили его Даргомыжским. Не углубляясь в сравнительную оценку творчества обоих композиторов – Мендельсона и его “сменщика”, – существенно то, что при строительстве Большого зала Консерватории (в конце XIX века) общественный комитет, руководивший строительством, принял решение, что в медальонах должны быть только симфонисты (у Даргомыжского нет ни одной симфонии). Вопреки этому правилу, Мендельсона, пережившего в Большом зале Консерватории двух царей-самодержцев и царский антисемитизм, заменили Даргомыжским».

Снятые портреты спрятали так далеко, что обнаружились они лишь спустя полвека, и не все, а лишь два из них: Мендельсона и Гайдна. Оказывается, хранились они на складе. В 2000 году портреты были отреставрированы художниками А.В. Нестеровым и Н.В. Акимовой. Но вернуть их на прежнее место все же не решились: а мало ли что, вдруг кто-нибудь да что-нибудь скажет или подумает? В итоге портреты разместили у центрального входа в партер Большого зала. Увлекательна история третьего зала консерватории – Рахманиновского, названного так в 1986 году в честь ее выпускника Сергея Васильевича Рахманинова. Зданию, в котором он размещается, уже более двух веков, оно известно как дом Колычевых. В 1886–1918 годах в его стенах находилось Синодальное училище церковного пения, готовившее певчих для храмов. Ученики, мальчики, жили тут же. Можно себе представить, какие требования предъявлялись к ним, если зал, специально пристроенный для хоровых занятий в 1898 году, прославился на всю Москву своей уникальной акустикой, сравнимой разве что с акустикой кремлевских соборов. Его называли также бело-голубым залом, выступать под его сводами почитали за честь лучшие вокалисты России.

С 1923 года в доме обосновался юридический факультет Московского университета, консерватории его передали в 1963 году, а еще через пять лет включили в общий архитектурный ансамбль. Открылся зал в 1983 году выступлением Святослава Рихтера.

Появился в консерватории и свой музей, ставший первым музыкальным музеем в России. Он открылся 11 марта 1912 года в первом амфитеатре Большого зала. Музею по праву дали имя Николая Рубинштейна. Показывать в экспозиции было что – личные вещи основателя, музыкальные инструменты, автографы рукописей, афиши и многое другое. В разгар войны, в 1943 году (!), музей обрел самостоятельность от консерватории, а с 1954 года стал официально называться «Государственный центральный музей музыкальной культуры им. М.И. Глинки». Так имя основателя консерватории исчезло из названия ее бывшего музея, переехавшего в 1960-х годах в палаты Троекурова в Охотном Ряду, а оттуда в 1983 году в специально выстроенное здание на улице Фадеева. А консерваторский музей имени Николая Рубинштейна стал возрождаться с начала 1990-х годов и нынче вновь открыт для посетителей Большого зала.

В середине 1920-х годов в консерваторию ходили смотреть… кино. В период НЭПа в Москве расцвел кинобизнес, помимо государственных кинотеатров расплодились и частные. На Арбатской площади был кинотеатр «Первый Совкино», на улице Арбат открылось аж два кинотеатра – «Карнавал» и «Арс» (здесь герои Михаила Зощенко спешили занять лучшие места, ибо дешевые билеты не предусматривали конкретного места – кому какой стул достанется, там и садись). Кинотеатр «Аквариум» работал на Триумфальной площади, а на тогда еще Страстной (а не Пушкинской) крутили кино в «Ша-Нуар», на Тверской был «Великий немой». Показ кино оказался настолько прибыльным, что из Большого зала выселили музыкантов (в Малый), повесили огромный экран и назвали все это дело «Колоссом». Что смотрели? «Показывали, – вспоминал князь Сергей Голицын, – дореволюционные фильмы с Мозжухиным и Верой Холодной, усиленно протаскивали примитивные и скучные фильмы-агитки со свирепыми белогвардейцами и капиталистами. А народ стремился на американские боевики с ковбоями, с бандитами, с похищаемыми красавицами, с загадочными преступлениями. И непременно в семи сериях, и каждая серия обрывалась на самом интересном месте. Помню такой фильм: девушка бежит по крышам вагонов быстро мчащегося поезда, за нею гонятся бандиты и лупят в нее из револьверов; она добегает до последнего вагона… Казалось бы, нет ей спасения… Последняя надпись “конец второй серии, третья серия такого-то числа”, и в зале зажигается свет. Целую неделю ты изнываешь от нетерпения, знаешь, что девушка спасется, весь только вопрос – как? Оказывается, мимо на воздушном шаре пролетал ученый, с его корзинки свешивалась веревка, девушка зацепилась за нее и была спасена. Четвертая серия кончалась, как бандиты девушку поймали, спустили в шахту, там привязали к металлической штанге, в шахту напустили воды. Вода поднялась до подбородка девушки, и тут опять загорелась надпись – “конец четвертой серии”. И ты снова изнываешь. Ну как же не достать денег на эту четвертую! Эпоха большого искусства немого кино, и заграничного и нашего, пришла позднее».

Валил народ на немой немецкий фильм «Нибелунги», музыкальное сопровождение – музыку Вагнера – для которого исполнял оркестр, а иногда и просто тапер: «Конечно, я обмирала на первой серии, где герой Зигфрид. Рыцарь! Что может быть прекраснее для девочки? Кримгильда тоже была очень хороша. Особенно хороши были ее необыкновенные длинные белокурые косы – моя несостоявшаяся мечта, у меня-то были хвостики на голове. Но Зигфрид – вот ради кого стоило ходить в кино сколько угодно», – вспоминала москвичка Алла Андреева.

Консерватория в 1930-е годы

Показывали уже в то время и фильмы в трехмерном измерении. Именно в «Колоссе» был первый сеанс такого кино, зрителям при покупке билетов выдавали и специальные пластмассовые очки с красным и зеленым стеклом. Ощущение, по воспоминаниям очевидцев, было необычным – как будто все действие на экране происходит совсем близко, около тебя. Кино крутили в консерватории в 1924–1933 годах.

С 1926 по 1928 год по соседству с консерваторией в том самом доме Колычевых на факультете советского права университета учился Варлам Шаламов. Он бегал в консерваторию хотя бы чего-нибудь покушать: «Наш институт, наш факультет был впритык с консерваторией, и при желании проникнуть в здание, проскочить сквозь барьер консерватории было [можно]. Но что нам там слушать? Иностранных скрипачей, советских пианистов? Не скрипачей, не пианистов слушали, а, всем телом, всем мозгом, всеми нервами своими напрягаясь, слушали ораторов. Для того чтобы слышать ораторов, в консерваторию ходить было не надо – все словесные, и бессловесные, и не словесные турниры шли у нас же, хотя Коммунистическая, бывшая Богословская, аудитория поменьше была Большого зала консерватории – наиболее крупного тогда кино в Москве. Консерватория так и называлась – кино “Колосс”, причем, по упрямой московской обмолвке, тому упрямству, которое заставляет произносить “на Москва-реке”, а не “на Москве-реке”. Большой зал консерватории назывался “Киноколосс”. В консерватории было то, чего не было в университете, – буфет. Мы все имели талоны в столовую латинского квартала Москвы, но буфет консерватории был подарком. И хоть там, кроме бутербродов со свеклой, а иногда с кетовой икрой, тоже ничего не было, все же деятели искусства как-то подкармливались. Вот этот буфет и был предметом наших постоянных атак. Пускали туда по консерваторским пропускам с фотографиями, и такой свой пропуск нам отдал студент консерватории». Шаламова исключили из университета «за сокрытие социального происхождения», он, оказывается, не указал в анкете, что его отец – священник. А в 1929 году последовал первый арест писателя.

Эпоха, наступившая после 1917 года, привела не только к эмиграции выдающихся русских музыкантов и композиторов – Рахманинова, Стравинского и многих других, но и породила новые формы исполнительства. В 1920-х годах в Московской консерватории организовался так называемый Персимфанс – первый симфонический оркестр без дирижера, куда вошли преподаватели и студенты оркестрового факультета, а также музыканты Большого театра. А еще возник «Проколл» – производственный коллектив студентов-композиторов, сочинявших в складчину кантаты и оратории. Более жизнедеятельным оказался квартет имени Бетховена, созданный в 1923 году.

Как мы помним, еще при Рубинштейне в консерваторию принимали без сословных ограничений. Это условие попытались нарушить большевики: слишком много было среди студентов и профессоров интеллигенции и прочих буржуев, потому потребовалось усилить социальный отбор при приеме непролетарского состава учащихся и взять курс на пополнение педагогических кадров «пролетарской и близкой рабочему классу молодежью». Короче, привести все в соответствие с «марксистским методом». На новом факультете – рабфаке – социальный состав был такой: беспризорник, сын мастера оружейного завода, сын маляра, типографщик и тому подобное. В общем, «вышли мы все из народа» и сразу пришли в консерваторию.