В аду Сталинграда. Кровавый кошмар Вермахта

Солдаты, направляющиеся домой с фронта («фронтурлаубер») получают «фюрергешенк» (подарок от фюрера) — пакет с продуктами, которые дома стали редкостью, такими как кофе, сахар, сухофрукты, а также с другими вещами для личного пользования.

Железнодорожники снова стали драматизировать события. «Да, там, на севере, у литовцев и эстонцев, все под контролем. Там их безжалостно наказывают при любом намеке на сопротивление».

Тема разговора сменилась на подвиги наших солдат, на бомбежки железнодорожной системы и другие более приятные и интересные темы — в основном на рассказы о женщинах. Я ничего не мог добавить в разговор, потому что в этой области мой опыт был невелик.

Поезд наконец прошел по большому мосту, идущему через Днепр, в Киев. На платформах кипела бурная деятельность. Там было множество замерзших итальянцев, бегающих туда и сюда в своих тонких шинелях. Видно было и их офицеров в мундирах, почти сплошь покрытых золотым шитьем. Все они выглядели подавленными. Наверное, как следует получили на русском фронте. В своих смешных головных уборах — шляпах с перьями и «ночных колпаках» — итальянцы ярким и красочным зрелищем выделялись из всего окружения. По контрасту мы, немцы, были, конечно, зрелищем серым и суровым.

По отбытии из Киева я внимательно смотрел из окна, пытаясь понять, узнаю ли что-нибудь из виденного осенью 1941-го.

Как ни странно, поезд прошел через курортный город Будаевка, где я когда-то провел с шестой батареей несколько дней отдыха, еще до появления Бальтазара. Если бы я только остался во втором батальоне. Меня вызвал бы майор Нойман, и я бы избавился от большого беспокойства.

Петер Шмидт из лучших побуждений добился моего возвращения в IV батальон. Записали ли его бессмысленную смерть у Дона на счет глупости Бальтазара? В потрясениях военного времени я уже давно забыл его лицо. В Ковеле мы, казалось, вернулись во времена казарменного бытья: санобработка, еда, получение продуктовых посылок, объявление благодарности фюрера войскам, печать на отпускном свидетельстве — и мы покатили дальше.

Теперь дата на наших бумагах обозначила начало отпуска, а заканчивался он в тот день, когда там, на родине, мы сядем в поезд, идущий в сторону фронта. Весь остаток пути мы ехали на нормальном курьерском поезде. Паровоз подавал тепло в вагоны. Спереди был вагон-кухня, где продавали горячую пищу и напитки.

Обязательную санобработку в Ковеле пришлось принять как есть, хотя вшей у меня никогда не было. Поезд был не полон. Я делил купе первого класса с незнакомым офицером. Поезд останавливался всего несколько раз, и мы смогли проспать почти всю дорогу. У меня накопился огромный недосып, и стоило отоспаться впрок. Несколько дней отпуска были слишком драгоценны, чтобы тратить их на сон.

Слухи гуляли туда и сюда, сосредоточившись на одном: Сталинград, кажется, окружен русскими, которые прорвались через румын и итальянцев. Их оборона просто растворилась. Я и другие военные, едущие из Сталинграда, яростно спорили, поскольку город твердо удерживался в немецких руках, кроме узкой полоски вдоль Волги на северной окраине.

Бои слегка притихли, и зимой будет спокойнее. Нет, у нас не было никакого беспокойства за Сталинград.

До Эйхенберга я ехал без пересадок, и, проехав несколько километров дальше, я был дома, в Геттингене. Прием был, конечно, теплый. Оказались кстати продуктовая посылка и другие подарки, хотя о голоде речи и близко не шло. Дома все осталось без изменений. Город был практически не тронут бомбежками. Конечно, доставляли беспокойство пайки и продуктовые карточки, но в теперешних условиях жить было можно. Национал-социалисты были хорошими организаторами. Если бы в 1945-м победители и их немецкие помощники оставили бы действовать уже существующую систему распределения, было бы меньше голода и страданий. Однако в то самое время все, связанное с национал-социализмом, было «фу» и должно было исчезнуть.

Мне редко попадались мужчины призывного возраста. В Геттингене уже многие погибли или были ранены.

Первым делом надо было нанести самый важный визит — к моей Руфи. Она жила в Идар-Оберштайне. Вскоре после приезда домой я поехал к ней. Доехав до Идар-Оберштайна и поселившись в отеле, я позвонил Руфи. Ее голос в телефонной трубке показался больным. Она уверяла, что у нее болит горло и она не сможет прийти. Автобусы во время войны не ходили, и мне пришлось бы садиться на поезд, чтобы возвратиться через Фишбах. Оттуда в девять утра отходила почтовая машина на Херштайн, а остальную часть пути пришлось бы пройти пешком. Машина брала максимум троих. Так что шанс попасть на нее был невелик. Я ожидал от Руфи более радостного приема, меня охватило разочарование.

Руфи недавно исполнилось 19, и, надеюсь, она потеряла хотя бы часть застенчивости. Приехав в Идар-Оберштайн, я просто не мог повернуться и уехать. Почтовая машина стояла у почты в Фишбах-Вайербахе. Пассажирские места в желтом фургоне уже были заняты пожилыми женщинами, но никто не оставил бы снаружи солдата, приехавшего в отпуск. Они нерешительно подвинулись и переставили свои корзины в багажное отделение, куда я тоже запихал свой чемодан и саблю.

Мы ехали через деревни, привозя одни мешки с почтой и забирая другие. Поездка закончилась в Херштайне, маленьком городишке, построенном в Средние века, город до сих пор окружала крепостная стена. К несчастью, никто из женщин не вышел раньше, теснота и неудобство продолжались до самого конца.

Спросив дорогу, я двинулся в путь и вскоре догнал женщин, идущих туда же. Я хотел по-быстрому обогнать их, но они разговорились и задержали меня. Это были «хомячихи», женщины, которые шли от фермы к ферме, покупая столько еды, сколько могли унести. Может быть, не только для своих нужд, но и, скорее всего, на продажу.

Офицер в отпуске обычно ходит с пустыми руками и не тащит на себе ничего. Мой чемодан был не тяжел, но, вместе с саблей, создавал некоторое неудобство. Женщинам с пустыми корзинами и сумками было намного легче. Но, по крайней мере, местность вокруг была очаровательна. Наконец, я смог отделаться от «своих» женщин, вдруг сорвавшихся к отдельно стоящей ферме.

Идти в одиночку было скучно, и меня раздражал чемодан. Дорога шла через еловые посадки вверх по крутому склону. На горизонте я заметил стройный женский силуэт, движущийся мне навстречу. Не Руфь ли это? Это было бы здорово, но она же простудилась. Двигаясь навстречу друг другу, мы вскоре сошлись, это и вправду была моя Руфь, рядом с которой шла жесткошерстная такса. Руфь дружелюбно, но слегка застенчиво улыбнулась мне. Мы мимолетно поцеловались. Я стал чаще перекладывать чемодан из одной руки в другую, потому что это давало возможность еще раз обнять и поцеловать Руфь.

Я был счастлив и умиротворен — кажется, теперь отпуск пройдет хорошо. Простуда Руфи чудесным образом исчезла. Она свободно и естественно болтала со мной, пока мы шли к старому зданию школы в Викенродте, в котором она жила. Руфь вела меня напрямик, по лугу, чтобы избежать пересудов в деревне. Сначала я встретил в коридоре ее мать. Она носила черное и выглядела опечаленной. Недавно в России убили ее единственного сына.

Как и все остальные, после окончания школы он пошел служить. Кроме прочего, его привлекли рассказы офицеров, приезжавших в школу во время французской кампании и говоривших о победах на западе.

В 1942-м брат Руфи попал на фронт в чине пехотного лейтенанта и был убит во время минометного обстрела в одном из своих самых первых боев.

Чтобы не усугублять ее горя, я не стал говорить о своем военном житье. Это было просто — я хотел провести отпуск в мирном месте, подальше от войны. Мне удалось выбросить из головы весь жесткий опыт последних месяцев. Форма не напоминала мне о войне. Я гордо носил ее и надеялся как-то впечатлить ею Руфь. Как бы я хотел проехаться передней верхом!