В алмазной крошке росы…

Когда смотришь вокруг, заметно нечто своё, а не то, что в самом деле. И не от того, что лжёшь, но так устроен мир, – всякий прикипает сердцем к той его части, что интересна, понятна, которая подходит к неровным, нервным краям души.

– Ты меня совсем не понимаешь…

– Я стараюсь!

– Плохо стараешься. Это ж так просто! Очевидно!

– Для меня это не так. То, что в первую очередь встаёт перед твоим внутренним оком, таится от меня. Слушай! Может, «Каждому – своё.» – это именно об этом?!

– Ты что, совсем ничего не читаешь? И как я с тобой вообще нахожусь рядом?..

Не понимаю.

– Да, куда уж нам… тёмным.

– Не нахожу причин для сарказма. Это латынь, suum cuique 13 , говорят, именно этой фразой Платон изложил сущность справедливости.

– И в чём она?

– Человек должен поступать так, как дано ему природой, по возможности, но при этом не может быть стеснён в правах по этой причине, в сравнении с теми, кто способен потрудиться на благо государства больше и лучше.

13

Каждому своё (лат. suum cuique)

– Ну, да. Он же не виноват, что родился непутёвым…

– Это ты о ком?

– О себе, конечно! Исключительно! А ты о ком подумал?

– Не суть.

Помню, как я спросил у него накануне того дня, как вечность вскружила ему голову и увлекла за собой в небытие:

– Что ты видишь там, за окном? Звёзды?

– Пасмурно. Корпус напротив и больше ничего…

И это было так страшно, ибо до того вечера, сколь бы дождей не проливалось и гроз не гремело над головой, он грезил только об одном – о море, что повсегда было рядом, хотя и далеко.

Наивны мы…

Сон был так себе. Не то, чтобы кошмар, но почти. Я всю ночь бродил с матерью по кладбищу, мягко втолковывай ей нечто очевидное, а она по-обыкновению брезгливо кривила рот и не соглашалась. «Но ты-то, ты, бестолочь, откуда можешь про это знать!» – раз за разом повторяла она, покуда рассвету не наскучило слушать мои стоны, и он не потряс меня за плечо, коснувшись щеки розовой рукой, отчего я тут же проснулся.

Когда некто высказывает своё суждение, мать внимает, уважительно, ловит каждый витамин произнесённого вслух, важно кивает головой при этом, поддакивает с удовольствием или настороженно, коли противу убеждения, но стоит мне вставить своё слово, я тут же оказываюсь осмеян, повержен, растоптан. Делает она это с явным наслаждением, привычно развлекается с отточенным навыком ярости, вкупе с уверенностью в том, что она – за правое дело, и вправе воспитать из меня человека с прописной буквы. И плевать, что я уже наполовину сед. Я – мутный родник, который утоляет жажду справедливости, в той, понятной ей одной мере. И куда деваются навыки и понимании о приличиях. Я – та красная тряпка, что мешает рассудку находиться в пределах причудливого ограждения, избавленного от пыли, веснушек ржавчины и заусеницев, побеленного и покрашенного в очередной раз, как кладбищенская оградка.

Говорят, я наивен, добр и открыт, вероятно, именно потому не сразу, лишь с годами постиг, что являюсь не чем иным, как живительным источником, кой поддерживает в ней жизнь, или тем обломком породы, из которого она огнивом собственного упрямства выбивает искры, надобные гаснущему в ней временами фитилю.

Эпитетами, которыми награждала меня в детстве мать, можно было бы украшать заборы. С годами она стала оскорблять словами, что в большом числе отыскиваются в циркулярах сената 14 и записях стряпчих 15 . Помноженные на мою чувствительность с воображением, они молотом били по душе, оставляя кровоподтёки и вмятины на сердце. Ровно такие же виднелись на коже после ремней, коими лихо управлялась мать, не передоверяя этой чести больше никому.

14

высший судебный орган Российской Империи по образцу 1864 года

15

чиновник по судебным делам в Российском государстве XVIII века и первой половины XIX

Приклеенный к месту сыновней любовью, я не в шутку страдал, да не от боли, это было б последнее дело, но от непонимания – за что со мной так. Нелюбовь.. Я был и по сию пору остаюсь беззащитен перед нею.

Не стану скрывать, было время, пытался забыться в вине, но не отыскав там истины, бросил эту недобрую затею, что вымарывала из жизни всякий, следующий за возлиянием день. А мне показалось жалким тратить бесценные мгновения на пустоту и мигрень.

Знаю, напрасно, но я всё ещё жду, что мать расхохочется однажды, и, сменив вечно недовольное мной выражение, взглянет, не тая любви и скажет, как ей удалось провести меня, и что в самом деле она – добрая, ласковая, а я глупый и такой наивный… Да и вообще, – как же мог вообразить про неё такую дикость, такую вопиющую, несусветную чушь. Я жду этого часа более полувека. Но покуда очевидно, что для матери мёртвые дороже живых. А я – лишь помеха в её великих делах.

Разумеется, мы не имеем в виду долженствование помнить и чтить ушедших, тут про сопричастность к чувствам тех, кто рядом.

Наивны мы, по-обыкновению, и в этом глупы-с.

Все понимают про любовь, что оно такое. А нелюбовь? Из чего она? Из каких таких особо суровых нитей, что сеть, сотканная из них, рвёт сердце в мелкие клочья…

От сих до сих

Широкие поля туч то и дело заслоняли мрачное чело небосвода. Казалось, идёт эдакий разбитной парнище вразвалочку да широким шагом, то и дело поправляя на себе несколько великоватую, вероятно отцовскую шляпу. Та съезжает набок потешно, но задержавшись на ушах, переменяет направление в сторону лба, а там уж только выдающийся вперёд, чуть задранный вверх, курносый, едва ли не кверху крючком нос мешает шляпе слететь наземь мутным осенним листом, взбив понемногу пыли с каждой стороны, да уж и выпачкавшись заодно.

От сего непорядка в одежде, на округу напала хмарь, и грузная от грусти, она воздыхала, взывая к ветру развеять ея тоску, освободить от внезапной напасти.

Ну и старался услужливый ветр, надсаживался, рвал жилы, только вот после его усердия, помимо обкусанных наскоро облаков лежали сваленными в беспорядке вырванными клоками из шевелюры леса сухие дерева, – и у обочин, и просто так, – примяв под себя просеки, начёс полян, и вместе с тем оборвав напрасно цветы, что не голубил покуда никто, – ни пчела, ни шмель, ни даже паук не успел одарить их ещё лёгкими своими шалями. Не за шалости, за просто так, за ненужную никому красу.

И остался позади сытый сосновым духом первый день лета, минул уже и второй, настоенный на сосновых иглах, – мимолётный, но пряный и праздничный от того.

Полон лес рябью юных, младых, будто выгоревших локонов побегов сосен, парят они мелкими волнами, играют воланами. А то и сама по себе сосна шевелит тонкими пальчиками веток, перебирая седые, тонкие локоны ветра.

…Вата облака выпросталась из-под голубой наволочки небес. Кипельно-снежное, нетронутое её сияние казалось невозможным после стольких-то ночей, что бывала она подушкой дням, в которую и смех сквозь слёзы, и безутешные рыдания, и надежды, что царапают по ткани обломками, и всё прочее, непрочное и порочное, чем полон сумрак.

Да и плюнуло тогда с досадою небо от того, взмахнуло мохнатой рукой леса, и пошёл дождь, весь в порывах ветра, как радости, каковой и должна быть сама собою жизнь. От сих до сих, с незапамятных приснопамятных по нынче, которое сделается вскорости точно таким, как некогда и они.

Широкие поля туч то и дело заслоняли мрачное чело небосвода. Пусть его. Не век же тому сумраку быть. Выглянет когда и солнышко, подсветит дорожку, ежели не вдаль будущего, а хотя бы на взгляд вперёд.

Только-то…

– Господи! Молю тя… – шёпот утреннего правила 16 искреннен, горяч, подстать лучам полуденного солнца. Желание выгадать что-то для себя ещё дремлет, и ты горячо просишь о милости к тем, для кого уж не испросить здравия душевного и телесного, и помощи Божией, ибо истощились дни земной жизни тех, о ком неустанно докучаешь Всевышнему. Давно то случилось или недавно, – уже неважно, по меркам Вечности они – её неотъемлемая и неотделимая, взирающая на нас, а быть может, позабывшая в одночасье.

16

молитвенное правило