В альпийском сиянии

Ответил проповеднику, что подумаю, но на самом деле я, можно сказать, православный и нам не особо рекомендовано ходить на собрания до имеющих иное вероисповедание. Тут миссионер пару секунд задумался, приподняв светлые брови, протянул мне Евангелие. Я взял книгу и быстро убрал ее в рюкзак.

А потом этот мужчина спросил, кто же для меня Христос и каковы, по моему мнению, его цели и задачи.

«Это тот, кто дарует… Избавление. Я знаю это слово по-английски – Salvation, но не знаю по-французски», – отозвался я. «Я помогу тебе, по-французски это le Salut. Вот видишь, а ты говоришь, что плохо знаешь язык», – с готовностью отозвался миссионер. «Но позволь спросить тебя, а как ты узнаешь, что ты получил это избавление? И, собственно говоря, от чего это избавление?» – продолжил он.

«Избавление от тошной бессмысленности и напластований иллюзий, чтоб ее скрыть, – это прежде всего! Как узнаю?.. Откуда я знаю… Я же еще не получил. Но уверен, что точно опознаю, если получу хоть что-то напоминающее это избавление, и точно ни с чем не спутаю», – определил я, неожиданно для самого себя, так уверенно, будто готовился к этой встрече и этой фразе. Улыбнулся и, попрощавшись, удалился, оставив миссионера на пригорке перед университетской столовой в некоторой, как я мог тогда ясно увидеть, растерянности.

Промотав в голове этот случай, решил теперь пойти присесть на лавочку и просто дать отдых мыслям и ногам. Присел и начал заново рассматривать, как дневной свет оттеняет изящную стройность колонн. Вокруг сидели разные люди почти что отовсюду и перешептывались на своих языках.

«Зачем тебе это все?» – и не раз, и не два, и не три спрашивал меня В. с некоторым раздражением и тревогой, неизменно прибавляя что-то про «еврейские сказки для управления народными массами». Я отвечал что-то вроде: «Сказки, не сказки – без разницы, но религия – это то, что реально работает. А машинальные причинно-следственные связи – не особо. И понимание религии – реально не для средних умов. И без религии мы бы уже все давно скатились в содомию и каннибализм». Меня подтолкнуло к изучению всей этой темы состояние чужбины, разрыв, причем довольно болезненный, со своей обычной средой, хотя бы я и вспоминал о той среде с содроганием. Так-то у меня на районе и церкви не было. Так-то я б и жил как все вокруг. Как трава рос бы, и особо поводов задумываться о чем-то высоком и не находилось. Так – колыхался бы под ветрами, а потом меня скосили бы, например, на корм скоту, и все. Но у меня каким-то неведомым путем вышло уехать и остаться во Франции, и одним только прилежанием, деньгами или даже удачей появление такого шанса по жизни не объяснить. Я знавал немало лиц, причем с достатком, который мне разве что по праздникам снился, у которых и заграна не было. А я не просто уехал, но худо-бедно закрепился здесь: освоил язык, в универ поступил и даже один курс магистратуры окончил, за который диплом местного государственного образца получу, работу какую-никакую находил. А сколько замечательных, интересных, приятных, отзывчивых и добросердечных людей, протянувших мне руки помощи, я встретил на своем пути! И французов, и русских в широком смысле, да даже американцев, даже итальянцев. Даже арабов, африканцев. Да много кого! Я бы и половины этого пути не преодолел сам без них. Все это самому мне, самому по себе – не под силу. А ведь мог и не встретить. А опираться на свой собственный или даже позаимствованный где-то опыт в таком подвешенном состоянии – ну, разве что иногда.

Для себя я давно сформулировал, что можно все делать правильно, бодро шагать по проложенной для тебя дороге, не высовываться и не отсвечивать, жить по предзаготовленным добротным инструкциям, верить в образование как в социальный лифт до роскошного пентхауса, пить витаминки и все равно остаться не у дел или вообще провалиться на ровном месте. Да даже если и иметь блатные протекции по жизни, то все равно положительный исход никому не гарантирован. Материя – ничто. Все эти фокусы с яблоками впечатляют до определенного момента, но ничему не учат особо. Материя управляется не другой материей, а чем-то извне ее. Да и как вообще она возникла? Из другой материи посложнее или попроще? А другая откуда тогда?

Потому без молитвы реально надеяться в чем-то там хоть сколько-нибудь серьезном преуспеть – наивная и самонадеянная возня и трата времени, которого и так все меньше и меньше. Именно молитва и преображает все вещество вокруг хоть к чему-то получше.

А нам все навязывают эти замшелые воззрения трехсотлетней давности, что типа как бы если что-то не улавливается органами чувств или приборами, их усиливающими, то этого и нет. Замшелые воззрения, заклейменные как популизм и демагогия для искусственно приземленных масс. Воззрения, навязывающиеся в приказном порядке, чтоб проще и дальше втюхивать всякую нелепость, и желательно в кредит.

Я пару раз глубоко вдохнул, и тут вдруг показалось, что где-то далеко раздался колокольный звон. Ни разу не слышал, чтобы в Нотр-Даме звонили колокола, да даже если и звонили бы, призывая прихожан на службу, то еще рано – максимум пара минут пятого. Но когда кажется – нужно креститься. И я, перекрестившись и поклонившись, вышел из храма. Прошел мимо пары акробатов, дававших представление на паперти рядом с мостом Дубль, и двинулся в сторону В.

Глава VI. Лирическое наступление

Как отвлечься от манящих не пойми куда изгибов линий переулков, улиц? Сколько раз они, извиваясь, завлекали не туда, а сюда? Вот и снова набережная Сены, но уже с продавцами пестрых, веселых картинок и плакатов, которыми хотелось обладать, перебирать в уме перед сном. Иногда пластинок, книг с потертыми переплетами и прочих предметов уютной, одомашненной, декоративной, уже стерильной старины.

На набережной, на каменной скамейке мы сидели в конце той недели и пили «Курвуазье». Я в очередной раз собрался, и в очередной раз с трудом, с мыслями и изложил свой план, в очередной раз, с очередными цифрами на руках.

Я звал Дениса, то есть В., с собой в горы, израсходовал все эпитеты, которые только мог себе позволить. Был искренним так, как давно, наверное, не бывал ни с кем, описывая то, как все будет здорово и легко. Как у меня все схвачено, как много я знаю местных, еще с университетских времен, когда действительно учился, а не специально оставался на второй год, чтобы получить возможность легально жить в этой стране по студенческому «титру» – как мы тут называли, вслед за французами, вид на жительство.

Рассказывал, что половину из моих товарищей В. и так знал, а другая половина хочет познакомиться с ним, пожать руку и что представлю его как своего кузена, благо внешне мы, походу, похожи. Оба брюнеты, меняющие тип телосложения в зависимости от времени года, ростом, ну, чуть-чуть выше среднего. И если не раскрывать особо рот, то оба мы вполне могли сойти за какого-нибудь местного деревенского Жакуйя.

Не сдерживал себя на обещания. Расписал и рассчитал непреложный факт, что цены на жилье в провинции гораздо меньше, а зарплата в нашей сегодняшней сфере деятельности, что в Париже, что там, куда я ехал, – одинаковая, но там мы будем жить как средний класс, а не как придонный прекариат. И главное – в горах, на природе, а не среди все сгущающегося столпотворения всякой дичи. Что без него мне стимулов особо нет. Так или иначе – я для себя все решил и доказал. Вопрос небольшого времени и пары рюмок – мое отбытие в Россию. Но сейчас хочу подзаработать на дорогу, так как путь предстоит неблизкий и даже и думать не хочу, где он закончится. Короче, подводя итог в уме, В. не особо вдохновился. Для себя я объяснил это его сермяжным южно-российским упрямством и желанием ухватиться за мнимый, но привычный образ престижа, каковым по инерции наделял Денис Париж. Крайнее, то есть последнее, я деликатно поднимал на смех, подчеркивая неизжитую, несмотря на опыт жизни в довольно чужой стране и чудные открытия, Денисову «когнитивную и мотивационную ригидность». То есть нежелание вникать в неизменно меняющееся самоочевидное положение вещей и делать выводы.

Ну а меня же лишь одна простая мысль о возвращении в те самые места, в заповедные пространства счастья, которое я нечаянно ощутил спустя пару дней по приезде в тот городок, опознав в нем ни с того ни с сего что-то родное, восхищала почти что до седьмых небес. Все пело во мне, засыпая, пело во сне, просыпалось и продолжало петь.

Но я не смог продать ни идею, ни ее практическую реализацию. Хотя бы и говорил не столько про себя, сколько про В., то есть про Дениса, как мне казалось, ярко расписывая, что в Париже ему нечего терять, кроме своих… и «т. д. и т. п.».

И так я, путаясь в мыслях, показаниях и прикидывая, где набраться достоверности и убедительности, миновал двухэтажный книжный магазин английской литературы. Потом прошел мимо брассери с некогда дешевым вином и мидиями. Углубился в Латинский квартал. Лавировал какое-то время между медлительными туристами в разноплановых шортах, вдыхая аромат жареного куриного мяса и приправ, доносившийся из всевозможных ларьков, закутков и ресторанчиков с кебабами, питами, шавермами, фалафелями, блинами, панини, пиццами на вынос с пылу с жару, то турецкими, то арабскими, то греческими, то итальянскими. С кричащими и оттого комичными названиями типа «Королевский кебаб», «Блинная культура», более-менее мирно соседствовавшими между собой и с заведениями, предлагавшими традиционную французскую кухню. Наконец вышел к бульвару Сен-Мишель, то есть Святого Архангела Михаила.