В августе 41-го. Когда горела броня
Шрифт:
Майор, командовавший 717-м, сразу не понравился Петрову тем, что попытался раскидать машины по три на батальон. Комбат сказал, что такое применение танков является нерациональным, и майор немедленно сорвался на крик. Пожалуй, только вмешательство Белякова удержало комполка от оскорблений, но старшему лейтенанту пришлось выслушать несколько язвительных замечаний относительно личной храбрости танкистов. В ответ Петров, белый от ярости, сдержанно напомнил майору, кто именно завалил вчерашнее наступление, после того как танки, поддерживавшие 717-й, выполнили свой долг до конца. Командир полка побагровел и сипло велел выполнять приказ. Старший лейтенант, ощущая какую-то странную легкость в голове, потребовал связать его с комдивом. Это подействовало на майора, как ушат холодной воды, и в конце концов было решено, что танки пойдут с первым батальоном, а второй и третий будут поддерживать наступление. К машинам комбат и комиссар шли в
— Привыкай, Ваня, это взрослая жизнь. Ладно, как говорится, «Херсон перед нами — пробьемся штыками, и десять гранат не пустяк». Ты, главное, перед людьми будь бодр и весел.
Пожав друг другу руки, они разошлись по машинам. Забравшись на башню, комбат приказал Симакову пересесть на место командира. Невозмутимый волжанин пожал плечами, и Петров занял место наводчика. Окинув взглядом выстроившиеся вдоль улицы танки, он повернулся на восток, и почти сразу началась канонада. Артполк, выполняя приказ комдива, обрушил на немцев огонь двенадцати дивизионных пушек и восьми гаубиц, в артподготовке участвовали даже трехдюймовые зенитки, Ракета взлетела до окончания обстрела, и комбат крикнул:
— Вася, заводи! Сашка, приказ Турсунходжиеву и Нечитайло — выходить на окраину деревни! От пехоты не отрываемся, идем семь километров в час, не больше!
Отмахнув, на всякий случай, флажками, комбат опустился на сиденье. Танк взревел, дернулся и, раздавив остатки забора, двинулся мимо сгоревших изб, мимо одиноко торчащих печей, ломая обуглившиеся деревья, вперед, в атаку. Выйдя на поле, машины развернулись в цепь, Петров высунулся из люка и посмотрел, как там пехота. Пехота пока бежала за танками, артиллеристы катили свои битые-перебитые пушечки, расчеты тащили «максимы». Комбат повернулся вперед. На этом поле рожь сжать не успели, в высоких хлебах можно было укрыть и противотанковую пушку, и пулемет. Но самые серьезные опасения у старшего лейтенанта вызывали две рощицы в немецком тылу. Эти два лесных островка, ряды стогов там, где поле начали убирать, — везде могла скрываться смерть калибра 88 миллиметров. На Украине он видел разбитую немецкую зенитку и знал, что такое крупное орудие спрятать можно далеко не везде. Петров лихорадочно осматривал поле, пытаясь различить замаскированный щит и длинный ствол. Артиллерия била в основном по линии наспех вырытых немецких окопов, обе рощицы, находившиеся примерно в полукилометре от переднего края, оставались почти не тронутыми. Комбат крикнул Безуглому, чтобы тот связался со штабом дивизии, собираясь просить перенести огонь, но радист, матерясь, сообщил, что никак не может вызвать «Ольху». До переднего края немецкой обороны оставалось метров пятьсот, когда заговорили немецкие орудия. Среди стрелковых цепей встали столбы разрывов, но пехота, воодушевленная присутствием танков, продолжала идти, и Петров с облегчением снова посмотрел вперед. Внезапно, словно ударенный током, он повернулся вправо — крайняя «тридцатьчетверка» стояла, развернув башню вбок. На глазах у комбата из переднего люка медленно вылез танкист, сделал несколько шагов и упал ничком, из моторного отделения танка вырвались клубы дыма. Он не видел попадания, но знал, что еще полминуты назад этот танк шел вперед. Чувствуя подступающую панику, Петров вертел головой, пытаясь отыскать, откуда был сделан выстрел. Второй танк подбили у него на глазах, Т-34 встал, словно налетел на стену, из открытого башенного люка вывалился горящий человек, за ним второй. Это было похоже на ночной кошмар — смерть рвала его машины одну за другой, убивала его людей, а комбат даже не видел, откуда летят снаряды. Вспыхнул Т-26, разом превратившись в костер, и в этот момент КВ комиссара, набирая скорость, вырвался вперед и пошел, целясь пятидесятитонной своей тушей в ближайшую рощу. Беляков, видимо, что-то заметил, но, не имея рации, мог только атаковать, надеясь, что, если не удастся ему, то, по крайней мере, его товарищи поймут, где затаилась зенитка. Петров не видел, как первый снаряд ударил в маску пушки, разом уничтожив все, что вечером так тщательно подваривали ремонтники. Старший лейтенант впился взглядом в опушку леска, пытаясь увидеть орудие. Второй бронебойный пробил лоб корпуса рядом с водителем, но Даншичев, воя от боли в разорванном осколками боку, не выпустил рычаги, посылая машину вперед. После третьего комбат наконец заметил ее, словно разгадал головоломку «Найди мальчика» в детском журнале. Справа ударила яркая даже днем вспышка, но Петров, не обращая внимания, рухнул на сиденье и, припав к прицелу, бешено крутил механизм наводки,
ловя укрытый ветками серый щит. Он не видел, как в фонтане огненных капель взлетела вверх на пять метров угловатая башня тяжелого танка и во взрыве боекомплекта испепелились пять русских жизней.— Осокин, остановка! — заревел комбат.
Танк замер, качнувшись вперед. Серый ствол, обмотанный травой, плавно, по-змеиному разворачивался, и, поймав его в прицел, Петров нажал на спуск.
— На тебе, сука!
Он успел увидеть, как его снаряд ударил в щит зенитки, успел увидеть взрыв и провалился в оглушительную черноту.
Когда в «тридцатьчетверку» угодил снаряд, Безуглый действовал автоматически. Вынув из крепления пулемет, он подождал, пока Осокин откроет люк, выдернул у дурака фишку ТПУ, чтобы не повис на проводе и вылез спокойно, и, прихватив два запасных диска, выскочил из танка вслед за водителем. Отбежав от машины метров двадцать, оба упали в рожь.
— Ты видел, командир выскочил? — крикнул радист.
Осокин помотал головой, лицо мехвода было белым. Безуглый осторожно поднял голову над колосьями. Танк подбили в трехстах метрах от немецких окопов, и тут уже можно было нарваться на пулеметную очередь. «Тридцатьчетверка» медленно окутывалась дымом, башенный люк был закрыт.
— Командир! Олег!
Радист уже понимал, что ему никто не ответит. Скрипнув зубами, он сунул пулемет Осокину.
— На, поиграйся пока.
— Саша, ты куда? — испуганно спросил водитель, прижимая ДТ к груди обеими руками.
— Ты что, не видишь? Они все еще там!
Пригибаясь, Безуглый бросился к танку, вскарабкался на башню. Москвич всегда гордился своей храбростью, не упуская случая показать ее перед всеми, и мысль о том, что он бросил товарищей в горящем танке, была нестерпима. Люк оказался не заперт, и, откинув крышку, Александр наклонился над задымленной башней. Осокин видел, как радист, надсаживаясь, потащил кого-то из танка, и, бросив пулемет, подбежал помочь. Пули ударили в броню башни, и Безуглый, прижимая к себе дымящееся тело в черном комбинезоне, скатился вниз с трехметровой высоты. Водитель подскочил к нему, вместе они принялись забрасывать лежащего человека землей.
— Кто это? — крикнул Осокин, голыми руками сбивая пламя.
— Комбат, — хрипло ответил радист.
— А Олег? — дернулся водитель, только сейчас вспомнивший, что в башне сидело двое.
— Убит, — глухо сказал Александр. — Снаряд прямо сквозь него прошел, не смотри.
— Хлопцы, вы живы?
К танку подбежала группа красноармейцев во главе с лейтенантом. Похоже, в этот раз пехота пошла вперед, несмотря ни на что.
— Живы, — устало ответил радист, подхватывая командира под руки.
— Цэ гарно. Взвод, за мной! За Родину!
Бойцы побежали дальше, катя за собой «максим», цепь прошла мимо танкистов, Безуглый едва успел остановить санитара. Усатый седой дядька осмотрел залитое кровью лицо старшего лейтенанта, потом срезал прогоревший комбинезон.
— Ничего ему не сделается, — пробурчал он. — Не ранен даже, контужен. Кровь, поди, не его. Я вот ему ожоги перевязал, как придет в себя — сведите в медсанбат, а то шкура слезет и мясо загниет.
Он поднялся и побежал вслед за остальными.
Тихомиров опустил бинокль.
— Итак, до дороги мы не дошли пять километров. К гаубицам осталось по двадцать выстрелов, к дивизионным — полбоекомплекта. И мы лишились танков. 732-й небоеспособен, 717-й комплектен на шестьдесят процентов. Вот такие дела, Валерий Александрович. Что там с подкреплениями? — повернулся он к Алексееву.
— Корпус обещает на завтра два маршевых батальона, — худое лицо начштаба осунулось еще больше. — Снаряды будут ночью. Мин не будет.
— Понятно, — вздохнул комдив. — А что с танкистами, выяснили?
— Батальон потерял шесть машин, — мрачно ответил майор. — Осталось два легких танка, и в ремонте один средний и два легких.
— А… — полковник помедлил, — а командный состав?
— Исполняющий обязанности командира батальона старший лейтенант Петров жив, хотя и получил ожоги, — сказал Алексеев. — Батальонный комиссар Беляков… Погиб.
— Это он был в КВ? — тихо спросил Васильев.
— Так точно.
— Я так и думал. — Полковой комиссар посмотрели в поле, где в спускающихся сумерках, среди смятых и сожженных хлебов мрачные, словно надгробные памятники, стояли сгоревшие танки.
Командиры стояли на окраине разрушенной деревни, где располагался КП 717-го полка, и вглядывались в поле, словно надеясь разглядеть за ним насыпь железнодорожного полотна. Эта дорога для них уже давно перестала быть просто линией на карте. Тысячи людей погибли, пытаясь прорваться к стальной нитке, и тысячи погибнут еще. Немцы делали все, чтобы не пропустить дивизию к «железке», они понимали, почему русские рвутся к дороге.
— Завтра мы должны пройти эти пять километров любой ценой, — прошептал Тихомиров.