В августе жену знать не желаю

Уже можно сказать, что пастухи привыкли — издалека, разумеется, — к этой волчьей семейке, которую больше не боялись.

Потому что волки, пока они не попробуют человечьего мяса, не только не нападают на человека, но испытывают перед ним священный трепет. И только свирепый многодневный голод вооружает их необходимой смелостью, чтобы броситься на самое ужасное и убийственное животное в мире: на человека.

Волчата Терезины не знали человечьего мяса, а мать не подавала им дурного примера. Вследствие этого, между ними и пастухами установился некий modus vivendi [3] , с одной стороны основанный на уважении, а с другой — на равнодушии. Волчата бродили по горам, а пастухи безбоязненно смотрели на них издалека.

3

Образ жизни (лат.).

В этом месте рассказа, господа, я должен перенести его действие в просторную закопченную кухню гостиницы, в которой она была мне рассказана горцами. Сюда, между горящим камином и бочкой вина. Под гирлянды сосисок, свисающих с черных балок под крышей.

Сочельник.

За окном воет ветер, а горы закутаны в снежные шали. Но в просторной кухне жарко и светло. На длинном столе уже дымятся тарелки с полентой. Недавно здесь побывал волынщик, который девять дней пел нам рождественские песни. И сейчас, когда семья сидит за рождественским ужином, время от времени доносятся, то из одного места, то из другого, сначала близко, потом все дальше и глуше, рождественские мелодии волынки, задерживающейся то в одном доме, то в другом.

Но вот раздается стук в дверь.

Кто бы это мог быть, в такой ветер, в такую темную ночь?

Это старый нищий.

Тот, у кого нет никого. У кого нет дома. Кто всегда в пути.

Он пришел в гостиницу, чтобы попросить милостыню — кусок хлеба. На улице холодно и идет снег, а здесь все едят у огня.

Входите.

В углу кухни старик встречает свое нищее Рождество. Он тоже получил свою горячую порцию поленты, кусок сыра и кружку вина.

Он сидит один-одинешенек, ест и ни с кем не разговаривает. Ему хорошо. Он ест и посматривает на тех, кто сидит за столом и радостно шутит. Здесь хозяйка гостиницы со своими дочками, красивыми черноволосыми и крепкими девушками. Здесь деревенские парни, сильные и краснолицые. Во главе стола сидят старшие, сгорбленные и белоголовые старичок со старушкой.

Потом, согревшись и насытившись, нищий встал и собрался уходить.

Почему бы ему не остаться здесь, переночевать под крышей? Найдется место и для него.

Нет, он хочет уйти. Куда? Неизвестно. Он всегда в пути. Его дом — улица.

Ему открыли дверь. Он вышел навстречу ветру, который завернул ему накидку на голову и целую минуту сыпал снегом на кухню.

И вот он идет по засыпанной снегом дороге, под темным небом.

Он всегда в пути.

Той морозной ночью отчаянно бежала Терезина со своими волчатами. У них был волчий голод. Той глухой ночью они бесшумно, как волки, спустились с гор, вышли из лесу и отправились искать себе ужин. С остервенением.

Холод загнал в норы всех зверей. Есть нечего. Овцы надежно спрятаны в овинах. Собаки не бродят, и все встречают Рождество по домам.

Ветер не доносит ни единого запаха, который бы наводил на мысль об охоте. Он несет только снег. Задрав голову и поджав хвост, со злобой, волки носятся по полям, бегают взад-вперед по дороге и, подгоняемые неумолимым голодом, приближаются к жилью.

Волки умны, и нужен свирепый голод, чтобы они приблизились к человеческому жилью. Они знают, что бросают вызов смерти. Они боятся огня.

Но ведь волчата Терезины не ели уже несколько дней. Они разъярены и готовы пренебречь любой опасностью.

Сколько ни бегают они, поесть не находят. Все покрыто снегом, и белая пустыня простирается насколько хватает глаз.

Но вдруг ноздри шестерых зверей затрепетали. Они почуяли ветер, несущий запах мяса.

Вперед, во весь опор!

В глубине дороги появляется, шатаясь, старик-нищий, ноги которого слегка подточены вином. Он опирается на свой посох и шагает в ночи. Он всегда в пути.

Он едва успел испустить полузадушенный хриплый стон: один волк вцепился ему в горло, другой бросился на затылок. Они свалили его на землю, уже мертвого. Так они справили свой рождественский ужин.

Впервые волчата Терезины отведали человечьего мяса. Теперь они станут опасными для человека, и пастухи начнут их преследовать.

Но на сегодняшний вечер они нашли себе ужин и поедают его на пустынной дороге, под темным небом.

В этот момент дружно зазвонили колокола церквушки — радостно, ликующе, звонко. И, вблизи и вдали звон их подхватили другие колокола, по всей долине.

В просторной жаркой кухне постоялого двора все встают, крестятся и молятся.

Христос родился».

Закончив рассказ, доктор Фалькуччо огляделся. Он посмотрел на Бьянку Марию, порывисто встал, взял за руку Эдельвейс и тетю Джудитту и потащил их вон из комнаты.

— Дорогие мои девочки, — сказал он, — бедные девочки, идите сюда, скорее сюда!

Он закрыл за собой дверь, а Баттиста, который все понял, в это время встал и побежал к больной, обращаясь к ней по имени. Он открыл дверь, бледный как полотно. Доктор Фалькуччо старался удержать женщин, которые хотели войти во что бы то ни стало.

В первоначальной суматохе никто не услышал стука в дверь.

Прошло немало времени, прежде чем Гастон д’Аланкур, плача, пошел открывать. Старый слуга увидел перед собой весьма элегантного молодого человека, слегка запорошенного снегом, который, не говоря ни слова, вошел, снял шляпу и вручил ее слуге. Затем, медленно и крайне устало расстегнул одну из перчаток, снял ее и бросил в шляпу, которую слуга держал перевернутой горизонтально; после этого он снял другую перчатку и также бросил ее в шляпу; проделав это, молодой человек снял шарф и присоединил его к перчаткам; затем он снял пальто.

— О ком прикажете доложить? — спросил слуга.

— Гастон, — спокойно произнес пришедший, — я уже много лет бываю в этом доме почти каждый день, и вы все еще не усвоили, что я господин Гверрандо.

— Слишком поздно! — говорила, рыдая, тетя Джудитта. — Слишком поздно!

Гверрандо сохранил присутствие духа.

— А я, — сказал он, — его потерял.

Баттиста, который входил в этот момент, вскрикнул, догадавшись:

— Дон Танкреди!

И он побежал в комнату, чтобы взять сумочку Сусанны.

Затем, позднее, дона Танкреди оставили одного у тела жены. Вон он там, на комоде, ворошит прошлое и льет крокодиловы слезы.

XII

Летят снежные хлопья, летят, и волкам нечего есть. Накрывают снежные хлопья толстым и легким покрывалом равнину и поля. Кто не дома, дрожит; дрожит и, дрожа, мечтает о домашнем тепле. Огромные дымящиеся кони, запряженные в сани, тащатся, хлюпая, по снегу, завалившему дороги. Летят снежные хлопья, летят. Ночные и утренние поезда высаживают в Сан-Грегорио бесконечную процессию лыжников в цветных свитерах, лыжниц в ярких костюмах, с румяными лицами, в шерстяных шапочках; вот они идут гуськом, с лыжами на плече, они направляются в горы среди мелкого ослепительного сверкания, окутывающего, как мельчайшая пыль, белые вершины, ели, шалаши, деревянные будки фотографов. Снег покрывает ступеньки перед домами и почти заваливает входные двери, покрывает мостовую, площадь, смотровую площадку, балконы. Все гостиницы заняты; переоборудованы в кровати ванные и бильярд; запоздалые туристы, стремящиеся поучаствовать в снежной оргии, должны размещаться теперь в домах горцев.