В Августовских лесах
Шрифт:
Вечером Оля пригнала гусей в поселок и сразу же легла в постель. Нестерпимо болела голова, тоскливо сжималось маленькое измученное сердце.
Пересчитав гусят, Франчишка Игнатьевна, браня за что-то Осипа Петровича, шумно вошла в избу:
– Так где ж она, моя дорогая пастушка?
– Здесь я, тетя Франчишка, - тихо отозвалась из своего уголка Оля.
– Ты уже завалилась, голубонька? Як же ты стерегла гусей и где ж они у тебя паслись-кормились? Вот что мне хочется знать.
– На канале пасла... у того лужка... Ну, там, где эти зеленые кустики, - предчувствуя беду, ответила
– И что ты там делала у этих кустиков, на том зеленом лужке? На якие ты там диковинки любовалась и не видела ли, куда подевался тот бойкий гусенок с черной шейкой?
– Он все время там был, только часто убегал в стороночку.
– Вот утром-то он был, а сейчас нет его...
– Куда же он мог подеваться?
– тихонько спросила девочка, вспомнив, что тетя Франчишка учила ее поглядывать на небо да чаще считать гусей. А ведь Оля сегодня ни разу не пересчитала их, да и вечером не сделала этого.
– Мне тоже хотелось бы знать, куда мог деваться у нашей пастушки гусенок с черной шейкой? Коршун, наверно, сегодня добре пообедал, ворчала Франчишка Игнатьевна.
– Ежели ты будешь так стеречи, то через неделю у меня останется один старый гусак. А тут еще Осип мой - хай дьявол на его лысине блины печет!
– пас в лесу корову, а она столько дала молочка - одного воробья не напоишь! А все требуют с Франчишки молока. Старосте подавай молоко, паршивой солдатне молоко, Осипу и поросю тоже, цыплятам вари кашу на молоке, коту толстобокому подавай молока... Да брысь ты, окаянная!
– Франчишка Игнатьевна пнула подвернувшуюся под ноги кошку, чтобы хоть на ней сорвать злость.
– Всем надо молочка, а Пеструшка одна... И разнесчастный мой Осип не пас корову, а больше воронят считал. Бычок-то, не будь дурак, корову и выдоил. Чтоб вы пропали все, помощники!
От Оли Франчишка Игнатьевна хотела узнать одно: куда и при каких обстоятельствах исчез злополучный гусенок.
– Может, ты спала под кусточками?
– пытала она измученную девочку.
– Нет, я не спала, тетя Франчишка...
– Может быть, ты подружек нашла и заигралась с ними?
– Нету у меня подружек...
– Или тебе трудно и не хочется пасти гусят, тогда так ты и скажи.
– Да, мне не хочется пасти. Гусак все время щипается, - проговорила сквозь слезы Оля.
– Эге! Чего ж тебе хочется?
– Мне хочется... К маме я хочу, тетя Франчишка. Я вот пуговичку нашла на заставе.
– Ты была на заставе?.. Вот, значит, почему погубился гусенок. Так бы и говорила...
– Франчишка Игнатьевна замолчала.
Она сразу все поняла, ей тяжело стало смотреть на девочку.
– Ну, что там на заставе?
– Человек мертвый сидит... в фуражке... В нашем доме, кроме пуговички, я ничего не нашла...
– и Оля рассказала, что она увидела на заставе.
Обливаясь слезами, она судорожно сжимала в руке пуговицу с пятиконечной звездочкой.
– Почему ты мне ничего не сказала, голубка моя?
– присев на кровать, сокрушалась Франчишка Игнатьевна.
– Мы бы с тобой вместе пошли. Раньше надо было, раньше! Я виновата. Хоть бы какое-нибудь платье для тебя взяли. Все ваше имущество, которое немцы не забрали, потаскуха и пьяница Лушка в Новичи к себе
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На второй месяц пребывания у Франчишки Игнатьевны Оля пригнала однажды корову, впустила ее в хлев, дала свежей травы и, на минутку задержавшись во дворе, задумалась. Нога ее почти совсем поправилась. Франчишка Игнатьевна постепенно приучала ее к труду, иногда бранилась и ворчала, но с каждым днем привязывалась к девочке все сильней и сильней. Однако Оля по-прежнему тосковала и по ночам плакала.
На заставе разместилось немецкое управление по разработке леса. Оля почти каждый день, забравшись в кусты, подолгу глядела на крышу своего дома. На заставе хозяйничали чужие люди. Они приезжали и уезжали на машинах, рубили и возили лес.
Сегодня Оля снова не утерпела и пошла туда. Траншея была закопана и сровнена с землей, а на высотке был поставлен маленький, в две палочки, крестик. Оля нарвала цветочков и, сделав венок, положила у подножья креста. В это время из их дома вышел с палкой в руках Михальский. Увидев Олю, он крикнул:
– Тебе что здесь нужно? А ну, геть отсюда!
Но Оля как вкопанная стояла на месте, торопливо перебирая оставшиеся в руках цветы. Она не чувствовала страха и смело смотрела на размахивающего палкой Михальского.
– Я кому сказал, тебе или вот этим кирпичам?
– тыча палкой, спросил Михальский.
– А я вот не уйду, - упрямо проговорила Оля, исподлобья посматривая на злое сморщенное лицо Михальского.
– Так и не уйдешь?
– спросил Михальский, не чувствуя и не понимая возмущения и гнева ребенка.
– Так и не уйду!.. Это мой дом, - решительно заявила Оля.
– Ах, вот оно что! Этот змееныш еще может кусаться! Пошла вон, тебе говорят!
На крик Михальского из конюшни вышли рабочие, в числе их плотник Калибек. Он хорошо знал Олю.
– Ну, что ты, Юзеф, привязался к ребенку?
– сказал Калибек.
– Она тут жила и пришла проведать старое свое местечко. Ты, дочка, не пугайся его и не вяжись с ним, иди лучше до тетки Франчишки.
Услышав спокойные, ласковые слова плотника, Оля, косясь на Михальского сердитыми глазами, медленно побрела к каналу.
– Этого красного отродья я уже больше не потерплю в Гусарском! крикнул вслед Михальский.
– Я ей найду место... А тебе, Калибек, не к лицу заступаться за красных.
– А ты еще побранись, еще!
– крикнул Калибек, уходя в конюшню.
Не знала Оля, какая грозит ей беда от этой встречи со старостой.
Вспоминая дневное происшествие, Оля открыла дверь в хату. В комнату ворвался бледноватый свет сумерек и упал на сидевшего у стола человека в измятой военной форме. Человек резко повернулся и поставил на стол недопитую кружку молока.
Франчишка Игнатьевна сидела в другом конце стола и, взглянув на Олю, загадочно улыбнулась.
Военный, вытирая рушником губы и густо заросшие щеки, пристально смотрел на девочку черными, блестевшими при тусклом свете глазами и тоже улыбался.