"В борьбе неравной двух сердец"

Так что оговорка: "Я не Ахматова — другая!" — возникла у Ирины Семёновой не случайно. И пришлось мне перечитать книгу более внимательно, чтобы понять истоки этого бунта против эгоцентрического мира молодой Анны Андреевны, у которой от её безбытности, бездомности, бессемейственности, культивируемых Серебряным веком, были ослаблены чувства, связанные со словами "родство", "родное", "родня, "природное"...

Ахматова много размышляла и писала о Пушкине, но интерес её был своеобразен: Пушкин, читающий Парни и Апулея, Пушкин, перекладывающий на русский язык инородные сюжеты в "Сказку о золотом петушке" и трагедию о Дон Жуане, Пушкин "Египетских ночей"...

Ей, видимо, был чужд Пушкин, излагавший во множестве своих писем мысли о семейной жизни, о детях, о воспитании чувств.

"Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно" (из письма П. Нащокину, 1836 г.).

А вот своеобразное "священное писание" семейной жизни из письма П. Плетнёву (1831 г.):

"Жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, и детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо".

Конечно, эта часть пушкинского мира была совершенно чужда Серебряному веку, без устали твердившему о "гибельных наслаждениях"... Вот почему я стал внимательно вчитываться в стихи Семёновой, в которых светилось и трепетало это "родное": "грустное, нежным огнём залитое, небо глядит на жнивьё. Родина! Горе моё золотое! Мглистое детство моё"; "О Родина! Что я спою, коль чувство к тебе обнищает? Заблудшую душу мою Родным очагом освящает"; "Теперь всё чаще говорит о вечном, себя не помня, бабушка моя". В её стихах появляется "свалка наполеоновских знамён", "знамён вермахта", в её стихах и в поэме "Командор", посвящённой Сталину, возникает лик Европы, которая, по словам Пушкина, по отношению к России всегда была "столь же невежественна, сколь и неблагодарна".

Ахматова не хотела знать такого Пушкина, и её ученица, в молодости верная Анне Андреевне, спасая свою "заблудшую душу", отшатнулась от своего кумира.

* * *

Над бандой поэтических рвачей и выжиг...

В. Маяковский

Помнится, как в разгар перестройки Виталий Коротич щедро публиковал групповые цветные фотографии известных поэтов-шестидесятников в своём журнале "Огонёк", выходившем тогда пятимиллионным тиражом. "Нас мало, нас, может быть, четверо!" — восторгался А. Вознесенский своей компашкой: он сам, Е. Евтушенко, Р. Рождественский и "Белка — (Б. Ахмадулина) божественный кореш" — в заснеженном Переделкино, под деревьями, с дежурными улыбками прижавшиеся друг к другу, все в дорогих дублёнках, у каждого в послужном списке поэма о Ленине: у Евтушенко "Казанский Университет", у Вознесенского "Лонжюмо", у Рождественского "210 шагов" (если считать от Спасской башни до мавзолея). Поэмы эти — дорогого стоят. Каждая из них не только идеологическая "охранная грамота"*, но и свидетельство о благонадёжности, можно сказать, дубликат партбилета, пропуск во все кабинеты на Старой площади. Правда, у "божественного кореша" ничего о Ленине нет, но из своей родословной она кое-что наскребла о каком-то итальянском предке — Стопани, якобы социал-демократе, революционере. Но на коллективной фотографии видно, что Р. Рождественский чувствует себя как-то не вполне на месте. Глаза в сторону отвёл, позирует с какой-то стыдливостью. Стесняется, на манер Альхена из знаменитого романа Ильфа и Петрова... Всё-таки он самый советский из них, сын офицера, автор песен к знаменитому сериалу о чекисте из культового фильма "17 мгновений весны"... И назван в честь латыша из ленинской гвардии Роберта Эйхе. Неловко как-то Рождественскому стоять в обнимку с Евтушенко, заменившему к тому времени строчки о России, которую он якобы "любит": "дух её пятистенок, дух её кедрача, её Разина Стеньку и её Ильича" на другой вариант: "дух её пятистенок, дух её сосняков, её Разина Стеньку и её стариков"... Нехорошо так стихи переделывать, не по-советски. И на фото видно, как Р. Р. чуть отворачивается от Е. Е., стесняется вроде бы, стыдится... Однажды место "божественного кореша" в знаменитой четвёрке на огоньковской странице занял другой блистательный "шестидесятник" — Булат Окуджава. Поскольку у него был настоящий полноценный стихотворный цикл о Ленине (а не о каком- то неизвестном итальянце — не то анархисте, не то ревизионисте), то и в ленинскую четвёрку он вписался с гораздо большим основанием, нежели Ахмадулина. Дело в том, что у Булата в его первой книге "Лирика", вышедшей в Калуге в 1956 году аккурат к XX съезду партии — о Ленине было написано столько, что хоть пригоршнями черпай: "Мы приходим к нему за советом, приходим за помощью. Мы встречаемся с ним ежедневно и в будни и в праздники". Конечно, это послабее, нежели у А. Вознесенского: "И Ленин как рентген просвечивает нас", но зато искренне сказано и без подтекста: ведь рентгеном-то облучаться постоянно — вредно и даже опасно для жизни.

А вот ещё из калужской книги Булатика, как любила его называть Белла:

"Калуга дышала морозцем октябрьским и жаром декретов, подписанных Лениным". А может быть, это был пресловутый тоталитарный декрет "О борьбе с антисемитизмом"? Далеко смотрел Булат Шалвович! А вот его стишок о Франции, в котором, как в зёрнышке, просматривается весь план будущей поэмы Вознесенского "Лонжюмо":

И в этом бою неистовом рождается и встаёт в поступи коммунистов будущее моё.

И в кулаках матросских, в играх твоих детей, и в честных глазах подростка, продающего "Юманите".

Булату к выходу калужской книги (1956 г.) исполнилось 34 года. Человек зрелый, за свои слова отвечающий, он вскоре напишет эпохальные строчки о "комиссарах в пыльных шлемах", до образа которых ни один из его младших друзей по великолепной четвёрке не додумался. Не зря же какой-то его родственник с фамилией "Окуджава" (а может, даже отец?) вместе с Лениным приехал в Россию весной 1917 года в запломбированном вагоне.

Но всё-таки Р. Р. и от Окуджавы на фотографии отодвинулся, как чуял, что Окуджава пойдёт по стопам Евтушенко, предаст идеалы Революции и отречётся от великого ленинского завета о том, что мы должны научить "кухарку управлять государством".

Оно так и вышло: вскоре Роберту Ивановичу пришлось испить чашу разочарования, когда он прочитал стихотворенье Булата в демократической газете "Литературные вести", редактируемой Валентином Оскоцким, ставшим известным после того, как он научился во время митингов 90-х годов на манежке громче всех кричать: "фашизм не пройдет!":

Кухарку приставили как-то к рулю, она ухватилась, паскуда, и толпы забегали по кораблю, надеясь на скорое чудо.

Кухарка, конечно, не знала о том, что с нами в грядущем случится.

Она и читать-то умела с трудом, ей некогда было учиться.

Кухарка схоронена возле Кремля, в отставке кухаркины дети.

Кухаркины внуки снуют у руля: и мы не случайно в ответе.

Прочитал Роберт этот паскудный антинародный стишок и закручинился — вот и Окуджава предал Ленина, скурвился, а ведь писал в калужской книжке:

Всё, что создано нами прекрасного, создано с Лениным, всё, что пройдено было великого, пройдено с ним.

И в стихотворенье "В музее Революции" клялся:

Я по прошлому иду — я его не подведу.

И людей труда из простонародья, комбайнёров, убирающих хлебное поле, уважал:

И когда вы хрустите жаркой хлебною коркою, знайте,

Сашка не дрейфит, он железно стоит у руля...

"Да, — размышлял Роберт Иванович, глядя на огоньковскую фотографию, — надо было отодвинуться от ренегата и руку снять с его плеча. Но сукин сын Коротич настоял на этой композиции. У него, кстати, тоже есть поэма о Ленине — "Том 54" — об очередном томе ленинского собрания сочинений. Но не выдержал, пересмотрел убеждения, пошёл по антиленинской дорожке, как и Олжас Сулейменов... А какая у Олжаса была замечательная поэма "От января до апреля", к столетию со дня рождения Ильича написанная! Как смело эти нацмены подходили к ленинской теме с такой стороны, с которой ни один из нас, московских поэтов, подойти не решался:

Его таким нарисовал Андреев, его один бы бог не сотворил. Арийцы принимали за еврея его, когда с трибуны говорил. Он знал, он видел, оставляя нас, что мир курчавится, картавит и смуглеет... Он, гладкое поглаживая темя, Смеётся хитро, щуря глаз калмыцкий. Разрез косой ему прибавил зренья, Он видел человечество евреев".

Вспомнил эти стихи Роберт Иванович и расстроился: "Нет, не разрешала нам в Москве цензура, ни за что не разрешала такое написать и напечатать! Это только им, нацменам, можно было своё мнение иметь по национальному вопросу. Вроде идеология у нас одна, цензура одна. "По национальности я советский!" — что, плохо, что ли у меня сказано? Но только Олжасу, моему другу, дозволяется утверждать, что в будущем всё человечество станет "евреями". Ну разве не обидно?"

Роберт вздыхал и вспоминал слова близкой ему верной и мудрой женщины: "Не горячись, Роба, ещё неизвестно, как жизнь обернётся. Вспомни, что партия доверила тебе как настоящему "шестидесятнику" в 27 лет руководить крупнейшим идеологическим отрядом — московской писательской организацией, что ты член партии, что с 1957 по 1982 год ты издал 70 стихотворных сборников, что ты лауреат Государственной премии СССР. Ты же настоящий советский человек, сам писал в стихотворении "О национальности":

Мне земля для жизни более пригодна после Октября семнадцатого года! Я в Державу верую — Вечную эту Красную по смыслу, по флагу, по цвету. Никогда не спрячусь за кондовой завесой, по национальности я —советский.