"В борьбе неравной двух сердец"
Шрифт:
Итак, этот шабаш, по Вознесенскому, был революционным (ещё бы — где Ален Гинсберг, там и революция). Но такого рода шабаши местного значения в те времена "шестидесятники" устраивали где угодно. Вот описание одного из них, сделанное Нинель Воронель (переводчицей "Баллады Редингской тюрьмы" одного из любимцев Серебряного века Оскара Уайльда), проходившего в квартире известного московского диссидента Юлия Даниэля и его жены Ларисы Богораз, участницы похода на Красную площадь в августе 1968 года в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию.
"Дом его заполнили толпы какого-то проходящего мимо народа — собеседников, собутыльников, сексотов, соглядатаев и переменных подружек. Временами начинка его запущенных комнат, обклеенных этикетками выпитых бутылок спиртного, напоминала мне видения из картин Иеронима Босха. Нетрезвые существа обоего пола кучно валялись на полу, свисали со столов и диванов, сплетались в гирлянды. Стайки поэтов и поэтесс игриво проплывали из дверей в окна, совокуплялись по пути то друг
Картина одна и та же — в Лондоне Ален Гинсберг со своей вольницей, в Москве Юлик Даниэль с Ларисой Богораз. Кругом революционеры. Одни митингуют против войны во Вьетнаме, другие против танков в Праге, читают стихи, "совокупляются" — словом, "шестидесятники"... И в такую тусовку попала Анна Андреевна, приехав в Лондон получать оксфордскую мантию!
А. Вознесенский в своих "Прорабах духа" приводит текст афиши:
"В Альберт-холле участвуют все битники мира: Л. Ферлингетти... П. Неруда... А. Ахматова... А. Вознесенский"... Так что наша Анна Андреевна, может быть, не случайно на старости лет попала в число "всех битников мира". Ахматовский профиль, выложенный из мозаики бывшим её любовником Борисом Анрепом, поразил воображение А. Вознесенского:
"На мозаичном полу в овальных медальонах расположены лики века — Эйнштейн, Чарли Чаплин, Черчилль. В центре, как на озере или огромном блюдище, парят и полувозлежат нимфы. Нимфа слова имеет стройность, чёлку, профиль и осиную талию молодой Ахматовой. Когда я подошёл, на щеке Ахматовой стояли огромные ботинки. Я извинился, сказал, что хочу прочесть надпись, попросил подвинуться. Ботинки пожали плечами и наступили на Эйнштейна".
...Помню, в середине 90-х годов прошлого века я был в Багдаде. Ирак жил цветущей жизнью, университетские студенты сыграли для нашей писательской делегации "Горе от ума" Грибоедова, потом нас повели, если не ошибаюсь, в главную библиотеку Багдада. Перед входом в неё был выложен из камней портрет Буша, по приказу которого была начата первая война американцев против Ирака с громадными жертвами от бомбёжек среди мирного населения... Перед входом в библиотеку иракские студенты с хмурой сосредоточенностью вытирали свои ботинки о лицо главного палача иракского народа, американского президента-варвара. А что касается получения Ахматовой во время лондонского шабаша почётной оксфордской мантии, то Георгий Васильевич Свиридов в своих записных книжках так отозвался об этой церемонии:
"Кажется, что именно она была тесно связана с масонством. Круг людей, особенно Англии — центр масонства. (Ротшильд остаётся королём мира несмотря ни на каких нувомиллионеров.) Все знакомые: Анреп, сэр Исайя Берлин, Рандольф Черчилль, вопящий во дворе так называемого "Фонтанного дома", культ дома, культ нищеты (аристократической), культ якобы Духа, большие знания, постоянное стремление к тайне. <...> Сама её премия в захолустной академии, как видно, устроена масонской ложей, что характерно для Италии... Анреп — также художник, мозаичист. Это, конечно, вовсе не художник. Наполнитель, наноситель знаков в библиотеке на полу. Мощнейшая организация, страшная"...
В отличие от Георгия Свиридова А. Вознесенский назвал сотрудника английского посольства "сэра Исайю Берлина" "одним из самых образованных и блестящих умов Европы". Но кто сегодня помнит, в чём заключались его "ум, блеск и образованность"? Кто сегодня помнит, кто такой Ален Гинсберг?
Не стоит забывать и о том, что своё 80-летие Михаил Горбачёв справлял именно в Альберт-холле (это к разговору о масонстве).
...Наверное, в дни, когда она получала в компании всех "битников мира" оксфордскую мантию, Ахматова чувствовала себя словно бы по мановению машины времени перенесённой из 1913 года в лондонский шабаш, в альберт- холльскую Вальпургиеву ночь — с той лишь разницей, что вместо поэтов-педерастов Всеволода Князева и Михаила Кузмина рядом с нею вертелись, "кололись и надирались" Ален Гинсберг и Андрей Вознесенский.
От одной из самых талантливых учениц Ахматовой, возросших в эпоху "оттепели", Ирины Семёновой, живущей по сей день в Орле, я получил недавно в подарок книгу её избранных стихотворений с несколько претенциозным названием "Русская камена". Я полистал её и даже подумал: иные стихотворения вполне были достойны того, чтобы под ними стояло имя Ахматовой. Нет нужды приводить их целиком, порой достаточно первой строчки: "Ты одержим навязчивым недугом"; "Какую странность видишь ты во мне"; "Блажен лишённый песенного дара"; "К другим иди! Мне одиноко, что ж"; "А я всю жизнь притягивала чем-то"; "Зачем тебе мои измены"; "Я книг своих не помню, я — другая"... Одно всё-таки процитирую целиком:
Издания золотые И мраморный пьедестал? За эти стихи простые Весь мир на меня восстал! А я лишь свечой горела Пред Богом в родном краю, Где Муза окрест смотрела И пела мне песнь свою.Ахматовские выверенные рассудком скупые чувства, ахматовская каллиграфическая
точность рисунка душевных движений, выраженных через движения физические, то же болезненное, но осторожное тяготение к тёмному миру и бегство от его тьмы к свету, те же убедительные попытки пророчеств, то же ощущение вины за греховные замыслы — и трогательные порывы оправдать или отмолить свою вину, та же гордыня от сознания своей причастности к царству русской поэзии, та же постоянная дочерняя надежда на покровительство Музы.Есть у Семёновой поэма "Северные фрагменты" о жизни в молодые годы в Ленинграде, естественно, с ахматовским эпиграфом: "Там, где плещет Нева о ступени, — это пропуск в бессмертие твой". Есть в поэме и прямое признание в любви к Ахматовой:
Увы! Безделицу такую Я звать поэмой не рискую, Обрывков тьма, размазан план И сплошь ахматовский туман. Хотя, пожалуй, сходства мало! Но до безумия, бывало, Я вам скажу, в те времена Её стихом потрясена. Но свой восторг превозмогая, Я не Ахматова — другая! Хоть благотворна мне досель Её творений колыбель.Живя в Ленинграде, Семёнова не только сочиняла стихи под присмотром музы поэзии Камены, но и отдавала дань музе танца Терпсихоре (как Глебова-Судейкина) и вращалась в кругу молодых художников. Так что увлечение ахматовской "стилистикой" для неё было неизбежным. И чего удивляться тому, что её стихи того времени, как и стихи Дербиной, изобилуют джентльменским набором Серебряного века: "Коломбина", "Арлекин", "Пьеро", "Колизей", "Алигьери", "Аполлон", "Петрарка" и т. д.
Я уже хотел закрыть книгу с мыслью о том, что познакомился с очередной жертвой ахматовского колдовства, но обнаружил ещё одну поэму — "Детство Матроны", посвящённую знаменитой русской святой XX века. Посмотрел, когда была написана поэма — 2010-2011 годы, начал читать и, дочитав до последней страницы — ахнул: поэма была подлинным бунтом против Серебряного века, разрывом с его мировоззрением и прощанием с кумиром молодости — Анной Ахматовой. Вот последняя глава поэмы, в которой сказано, в сущности, многое из того, о чём я думал сам в последнее время.
Над сетью чёрных петербургских рек Нет-нет и дунет ветер вольтерьянский, Чтоб, разночинный и полудворянский, К концу столетья тускло вспыхнул век Серебряный и антихристианский. Навстречу злу, плывущему извне, Разбудит он язычества химеры, Чтоб в православной издревле стране Кромешной стать молитвой сатане, Смешав с духами жгучий запах серы. Он будет жить унылою мечтой, Свобод абстрактных требуя жеманно, Ущербный внук гармонии святой, Век повторит он в слове "золотой", Как будто Бога божья обезьяна. Став на колени, вновь полезет он Лобзать скупой Европы мостовые, Патриотизм поцарствовал в России, Когда побитым пал Наполеон, Да времена-то, батюшка, иные! Что православье? Разум протестует! В России всё наскучило — пора В Италию, в Париж, в "Гранд-Опера", Где вечно ложа пятая пустует. В Париж, где море чувственных утех, Где в модный шёлк одеты будуары, "Сезонов русских" слава и успех, Где стали вмиг привычными для всех Шансон, модерн и новые бульвары. Европа любит русских парвеню: И платят больше, и сорят нелепо, Лишь к судному годящимися дню Условными сафическими "ню" В твореньях Модильяни и Анрепа. Так, лепеча неведомо о чём, Торцы Европы рабски подметая, Творцов стиха сплотившаяся стая В Россию революцию с вождём Звала, как яркий праздник ожидая. Как от её хмелела новизны! Как ощущала шум её вселенский! А зря! Глазные впадины темны У революций — вряд ли им видны Дворянский Блок иль Клюев деревенский. Европа в пёстром вихре кутерьмы Иных Руси настряпала гостинцев: Марксизмом тяжким полные умы, Учеников безбожных для тюрьмы И маузеры новых якобинцев.