В чреве кита

5

— Ну вот, все улажено, — объявил Марсело.

— Ты уверен? — спросил я в надежде, что он продолжит утешать меня.

— Само собой, — подтвердил он, зажав в уголке рта сигарету и внимательно разглядывая покрасневшими от дыма глазами серебряную зажигалку «Зиппо», от которой только что прикурил. — Я тебе говорил, что Мариэта не так плоха, как кажется. Иногда она проявляет свой характер армейского сержанта, но оно и понятно: если не проявлять, то ее сожрут.

Он улыбнулся, закрыл зажигалку и, положив ее на стол, вынул сигарету из губ.

— Или мы сами ее сожрем. Одно могу сказать точно: она сделает все, что мы попросим, от имени факультета. В конце концов, это логично, не правда ли?

Он выдержал паузу и, подняв брови, посмотрел мне в глаза: это было недвусмысленное предостережение.

— Теперь только нужно, чтобы ты выполнил свою часть договора.

Во дворе ресторана «Касабланка» стояла жара. Часы показывали начало пятого, и на грязной от крошек скатерти оставались лишь тарелки из-под десерта, три пустые кофейные чашки, полная окурков пепельница и два высоких бокала с остатками виски; плетеный навес над нашими головами отбрасывал скудную тень — она лишь задевала край стола и едва защищала нас от безжалостного солнца, раскалившего землю и воздух, обращавший все в неверный дрожащий мираж.

Деканша только что ушла. Марсело говорил с ней в полдень в ее кабинете и убедил пойти с нами вместе пообедать. Это была неплохая идея, и обед обернулся победой. Марсело и деканша ни на минуту не закрывали рта, смеялись и вспоминали эпизоды своей юности с почти лишенным горечи юмором, явно пытаясь избегать ловушек, которые на каждом шагу им расставляла ностальгия. Деканша казалась совершенно иным человеком, нежели утром: она проявляла ко мне интерес, вела себя весело и доброжелательно, старалась включить меня в общий разговор. Что касается меня, то оказалось совсем несложно вытащить на свет божий сидящего внутри льстеца и хвастуна, чтобы снискать ее расположение. Мы почти не говорили об университете и тщательно обходили тему конкурса, но с самого начала нашего застолья по поведению деканши я заключил, что ее неприязнь ко мне со времен июньского скандала развеялась и что она склонна оказать мне поддержку на конкурсе, если кафедра сочтет это уместным. Думается, что только однажды я испытал чувство неловкости. Обед уже близился к концу, когда деканша с откровенностью, заставшей меня остолбенеть и которую (так я тогда решил) не оправдывала даже их давняя дружба с Марсело, патетически поведала нам о последних мгновениях жизни своего мужа. Она излагала события настолько четко и точно, что я подумал: «Наверняка она рассказывает это не в первый раз». А еще я подумал: «Похоже, она рассказывает уже не то, что помнит, а вспоминает то, что рассказывала прежде». Мне недоставало сострадания, чтобы угадать истину: в то время я еще полагал, что люди говорят о своих несчастьях потому, что для них это единственный способ привлечь внимание или вызвать сочувствие других; сейчас-то я знаю, что люди поступают так, чтобы избавиться от своего горя.

— Какого договора? — переспросил я.

— Как это какого договора? — занервничал Марсело. — Конкурс. Ты же еще не победил. Если деканша не будет ставить тебе палки в колеса, то это еще не значит, что ты победил. Если заявку отошлют сейчас, то конкурс будет объявлен в декабре или январе. Вряд ли переизбрание состоится до лета, а скорее всего, пока то да се, оно отложится до декабря будущего года. Это означает, что у тебя более чем достаточно времени, чтобы подготовиться, как следует. И, к слову, тебе будет совсем не вредно тиснуть пару-другую статеек. Кстати, как там дела с Мартинесом Руисом?

— Хорошо, — произнес я, поднимая портфель с пола и раскрывая его, чтобы достать набросок статьи. — Я собрал весь материал, но еще не начинал редактировать.

— Когда тебе сдавать?

— В ноябре.

— Ну и не думай пока о редактуре, черт возьми! Если ты сдашь статью в январе, значит, ты сдашь ее в январе. И ничего страшного не случится. Самое главное, чтобы не получилась чушь собачья, а для этого надо работать без спешки. Festina lente, [6] юноша, festina lente. Ты принес черновик?

6

Торопись, не спеша ( лат.).

Я подал ему записи. Марсело неторопливо глотнул виски и, вглядываясь в бумаги, пробормотал:

— Посмотрим, какие глупости ты накропал.

Пока Марсело изучал набросок, я закурил сигарету и бесцельно окинул взглядом дворик. Еще недавно все столики были заняты, а сейчас, кроме нашего и еще двух, все остальные освободились. Неподалеку от нас, также стараясь укрыться под навесом, компания преподавателей биологии — один из них, высокий, малокровный и с перевязанной левой рукой, войдя, подошел к Марсело поздороваться — вела неспешную беседу в послеобеденной дреме. Чуть подальше, около тростниковой изгороди, замыкающей дворик, только что уселись мужчина и женщина. Женщина была молода, очень светловолоса, очень красива, с огромными ясными глазами и эффектными ресницами. Мужчина сразу же показался мне знакомым, особенно его лицо, одно из тех лиц, которые, даже если ты их никогда не видел, смутно напоминают образ из запутанного сна: большое и костистое, увенчанное ухоженными усами, с опасной улыбкой обольстителя, отнюдь не смягчающей жесткие черты. Поскольку в «Касабланке» часто обедают актеры со студии телевидения Сант-Кугата, я подумал, что усатый тип, дорого одетый и к тому же намного старше девушки, явно из их числа. Я все еще старался вспомнить его, когда Марсело прервал мои размышления.

— И правда глупости, — вынес он свой вердикт, не поднимая глаз от бумаг и пытаясь, не выпуская сигареты, неуклюжей детской рукой нашарить на ощупь бокал с виски.

Он чуть было не опрокинул его, но все же удержал. Когда Марсело подносил виски к губам, упавший через сень ветвей солнечный луч пронизал жидкость: казалось, в бокале вспыхнул миниатюрный пожар, алый и стремительный.

— Гляди, Томас, — упрекнул меня Марсело, перебирая листки, и на миг показалось, что он спорит сам с собой. — Мартинес Руис вовсе не великий романист. Что есть, то есть. Я не говорю, что он плохой писатель: он хороший писатель, но романист плохой. Вот Бароха хороший романист, но плохой писатель. Как Дюма. Это две разные вещи, и тут уж ничего не поделаешь. Вспомни, что говорил Хемингуэй о Достоевском: он пишет не как мастер, но все написанное им живет. А с Мартинесом Руисом происходит противоположное: он пишет, как мастер, но почти все написанное им мертво. Писатель — это ремесленник, романист же — изобретатель. Очень трудно найти хорошего ремесленника, почти столь же трудно, как найти хорошего изобретателя. Если удается в одном человеке обнаружить и то и другое, то это чудо. Флобер был почти чудом, Хемингуэй, на свой лад, тоже чудо, хотя и в меньшей степени. Но не Мартинес Руис, ради бога! И имей в виду, что «Воля» не кажется мне плохим романом, в любом случае это лучшее, что он создал. Короче, будет лучше, если ты оставишь в стороне формальный анализ, это уже тридцать лет назад сделал мой земляк Бесер.

— А мне что тогда делать?

Марсело снова уставился в мои записи и, казалось, на минуту задумался, но тут же поднял загоревшиеся вдохновением глаза. Его взгляд, скользнув по моему лицу, потерялся в зелени ветвей. Жестом декламатора Марсело обвел рукой с бокалом виски дворик «Касабланки».

— «Генеалогия Антонио Асорина», — провозгласил он издевательски-напыщенным голосом. — Как тебе такое название?

Со слабой улыбкой я пожал плечами.

— Да нет, я серьезно, — уточнил Марсело. — Вот этим тебе и следует заниматься, хотя бы потому, что больше это никому не пришло в голову. И, кроме всего прочего, это интересно. Я хочу сказать следующее: мы знаем, что Антонио Асорин, главный герой «Воли» — интеллектуал, страдающий от mal du siucle, [7] мы знаем, в чем эта болезнь состоит: в избыточной интеллектуальности, ведущей к абулии, к невозможности действовать; мы даже знаем имена теоретиков, распространивших эту болезнь: Нордау [8] во Франции, Альтамира [9] и Хенера [10] в Испании… Очень хорошо. Но нам почти ничего не известно о предшественниках персонажа, о предках Антонио Асорина, так сказать, а ведь невозможно узнать правду о ком-либо, не зная его родителей. Попутно отметим, что это правило действует как в литературе, так и в жизни. В любом случае, Мартинес Руис ничего не выдумывает, запомни, он не изобретатель, а ремесленник. Все говорят о «Пио Сиде» Ганивета. [11] И это правильно. А что ты мне скажешь об Антонио Рейесе и Нарсисо Арройо у Кларина [12] или о героях романов Альтамиры, особенно о Гильермо Морено из «Обреченности»? Уж не говоря о тех, кто были не предшественниками, а братьями Антонио Асорина. Само собой, следовало бы учесть и другое: некоторые рассказы Сильверио Ланса или Эмилио Бобадильи, какой-нибудь роман Томаса Карретеро или Франсиско Асебаля… Откуда мне знать? В конце века появилось множество рассказов, где действуют растерявшиеся и нерешительные интеллектуалы. Такова мода. А всякая мода, это уже доказано, приходит (или приходила) из Парижа.

7

Болезнь века ( фр.).

8

Имя Макса Нордау (Меир Симх Зюдфельд) (1849–1923) было популярно на Западе и в России в конце XIX столетия. В главном своем сочинении «Вырождение» он, врач по образованию, ученик Чезаре Ломброзо, предпринял оригинальную попытку интерпретации «заката Европы», возложив ответственность за эпоху декаданса на кумиров своего времени — Ф.Ницше, Л.Толстого, П.Верлена, О.Уайльда и других.

9

Альтамира-и-Кревеа, Рафаэль (1866–1951) — испанский историк. Общественную деятельность начал как публицист, выступивший с республиканских и антиклерикальных позиций. После установления фашистского режима в Испании (1939) эмигрировал во Францию, затем в Мексику. Альтамира, наряду с рассмотрением политической истории Испании, исследовал экономические и социальные вопросы, первым из историков увидел причину политического упадка Испании в ослаблении ее экономики в XVI–XVII вв.

10

Помпейо Хенер (Женер) (1848–1919) — испанский литературовед.

11

Ганивет Анхель (1862–1898) — испанский писатель. Сын ремесленника; окончил Гренадский университет; занимал дипломатические посты в Антверпене, Гельсингфорсе и Риге; окончил жизнь самоубийством. Ганивет считает неизбежной гибель Испании — страны старой, феодально-католической культуры — в неравной борьбе с победоносной цивилизацией, с ее механистичностью. Эти идеи и настроения выразились в его романе «Пио Сид», проникнутом характерным романтическим стремлением к первобытному. В первой части романа автор повествует об испанском авантюристе, ставшем королем небольшого африканского племени, во второй — изображается судьба того же героя по возвращении его на родину, где он ведет образ жизни мрачного чудака, стремящегося облагодетельствовать человечество. «Пио Сид» оказал сильное влияние на развитие новейшей испанской художественной прозы.

12

Алас-и-Уренья Леопольдо (псевдоним Кларин) (1852–1901) — испанский писатель, теоретик литературы. В литературно-критических работах выступал сторонником натурализма (в частности, Э.Золя), но в собственных произведениях следовал преимущественно традициям критического реализма. Наиболее известны его романы «Правительница» (1884) и «Его единственный сын» (1890). В испанской литературе творчество Кларина создает своего рода мост между двумя эпохами и литературными поколениями — 1868 года, эпохи буржуазной революции, и 1898 года, эпохи крушения колониального могущества Испании.

— Шарль Демайи, [13] — удалось мне вставить слово, пока Марсело, с трудом выдыхая табачный дым, сотрясался в приступе глухого кашля.

— Да, но не только Шарль Демайи, — ответил он, с досадливой гримасой загасив сигарету и прочистив горло. — Намного ближе к Антонио Асорину стоит Гильермо Эйндхарт из романа Нордау, или Робер Грелу из «Ученика» Поля Бурже, [14] или главный герой «Сноба» Поля Гаро, сейчас не помню, как его зовут… Даже в великом Дезэссенте [15] есть что-то подобное. Это настоящая традиция, четко определенная линия в повествовании. Вот чем тебе надо заняться: выяснить, что Мартинес Руис взял из нее и как это использует. Это несложно: нормально поработать три месяца, и мы с ним разделаемся. Как ты думаешь?

13

Герой одноименного романа Шарля и Эдмона Гонкуров.

14

Бурже Поль Шарль Жозеф (1852–1935) — французский писатель, с 1894 г. член Французской академии. Самое значительное произведение Бурже — «Ученик» (1889) — изображает героя, соблазняющего и губящего, в ходе своеобразного научного эксперимента, любящую его девушку. Главной идеей этого романа, мастерски использующего разработанный автором метод психологического анализа, является антагонизм научного мышления и морали.

15

Речь идет о романе французского писателя Жориса Карла Гюисманса (1848–1907) «Наоборот» (1884), посвященном жизни представителя вымирающей аристократической семьи, не признающего моральных и экономических устоев окружающей буржуазной культуры, «потому что наступило царство конторы, торговли с ее узкими рыночными идеалами». Герой романа — Дезэссент, оторванный от современной ему жизни буржуазного общества, уходит в искусство и искусственное. Неспособный к борьбе с тем, что он ненавидит, Дезэссент создает себе свой мир извращенных грез, в котором все устроено «наоборот» по отношению к действительности. Предпочитая поддельное настоящему, презирая естественные потребности, герой выражает этим свой бессильный протест против ненавистного ему уклада жизни. Значительное место в этой полной эрудиции книге посвящено пропаганде серебряной латыни, литературе эпохи латинского упадка — Петронию, Апулею, Авсонию и ранним христианским писателям. Вместе с тем Гюисманс стремится раскрыть перед читателем художественную ценность Бодлера, Маллармэ, Вилье де Лиль Адана и символистов в целом. Гюисманс сыграл значительную роль в формировании литературы декаданса.

— Хорошо, но…

— Мы даже могли бы отважиться зайти чуть дальше, — прервал меня Марсело, словно фонтан собственных идей не давал ему обратить внимание на мои аргументы или словно его вообще не интересовали мои соображения.

Я смирился с тем, что придется довольствоваться ролью слушателя: допил виски из стакана и потушил сигарету, бросив рассеянный взгляд в глубину дворика. Сквозь дрожащий солнечный свет я увидел, что усатый тип, посмеиваясь, гладит девушку по щеке, а она довольно улыбается и явно ничего не имеет против. На какой-то миг мне показалось, что я опознал усатого типа — какой-то телеведущий, но едва Марсело снова заговорил, как моя уверенность растаяла.

— По сути, в образе интеллектуала конца века соединены два образа, характерных для традиции девятнадцатого века, — пояснил он. — С одной стороны, это фигура ученого, прежде всего смехотворная, потому что ученый витает в облаках и понятия не имеет об окружающей действительности. Возьми, к примеру, бальзаковского Бальтазара Клаэса из «Поисков абсолюта» или Максимо Мансо. Другой персонаж, возможно, более значительный, — это юноша из глухой провинции, вдохновленный мечтой завоевать столицу; мой учитель Триллинг писал о нем. В отличие от первого, этот образ прежде всего трагичен, потому что его авантюра всегда терпит фиаско или оканчивается кошмаром, или вот возьми Люсьена Рюбампре или Фредерика Моро.