В чреве кита

Неудивительно, что во время того ужина мы с Клаудией говорили прежде всего о нашем прошлом, о нашей юности, отчасти проведенной вместе, хотя на первый взгляд могло показаться странным мое желание снова и снова с мучительно-сладкой жестокостью ворошить слова и поступки того юноши, каким я был в пору наших с Клаудией частых встреч. Однако если посмотреть поближе (или приглядеться в свете прошедшего с того вечера времени), то в моем поведении сразу же обнаруживается скрытая логика, и это добровольное самоуничижение задним числом, которое, казалось бы, могло только повредить мне, легко превращается в негласное требование, чтобы Клаудия мне возражала, и оборачивается наиболее доступным мне способом провести границу между мной теперешним и тогдашним юнцом, вынуждая Клаудию признать мое нынешнее мужское превосходство. Тем не менее, к счастью, у меня достало сообразительности не докучать своей подруге этой не лишенной корысти ревизией прошлого, ибо ничто так не утомляет, как необходимость все время слушать, и, с другой стороны, я знаю за собой склонность злоупотреблять словами. Кроме того, как нетрудно догадаться, у Клаудии имелся свой взгляд, отличный от моего и, возможно, непредсказуемый, на наши юношеские годы, проведенные вместе, и я вдруг заметил, что ей не терпится поделиться им со мной, так что я сдержался и замолчал. Те, кто еще сохранил иллюзии о существовании альтруизма, не должны расценивать этот поступок как акт человеколюбия: позволить говорить нашему собеседнику — это, бесспорно, один из самых эффективных и быстрых способов заслужить его одобрение, но самый эффективный и быстрый способ — польстить ему. Быть может, будучи более искушенной или менее лицемерной, чем я, Клаудия сознательно придерживалась этой последней стратегии, что, наверное, могло бы объяснить один из ее рассказов той ночью — он придавал моему прошлому совершенно новые пропорции и поразил меня сильнее всего, словно человека, вернувшегося в дом, где он прожил много лет, и вдруг обнаружившего неизвестную ему комнату. По словам моей подруги, многие знакомые времен юности приписывали мою жадность к учебе якобы свойственной мне гордости или даже высокомерию (по сути же, и в ту пору, и в последующие годы такое отношение лишь с очевидностью демонстрировало мой страх перед жизнью, являясь своего рода броней, которой скорее инстинктивно, нежели добровольно я старался отгородиться от агрессивности окружающей действительности); это обстоятельство в сочетании с моей робостью и своеобразием внешности — я был высоким подростком, тощим и бледным, с гривой прямых иссиня-черных волос, глаза тоже черные, окруженные глубокими темными тенями, а мои манеры казались неуклюжими и неловкими, — все это придавало мне, опять же если верить Клаудии, некое болезненное очарование, в любом случае способное воспламенить не одно огнеупорное девичье сердце. И хотя сейчас мне представляется разумным отнести лестные воспоминания Клаудии на счет ее желания снискать мое расположение или, кто знает, чтобы скомпенсировать обиды, причиненные мне во времена моей влюбленности в нее, верно лишь то, что в тот миг я охотно отказался от попытки разоблачить беспощадную реальность, скрывающуюся за этими тешащими меня реминисценциями, и воспользовался преимуществами, определенно появившимися у меня в данной ситуации, весело подхватив перечисление моих якобы давних привязанностей, предпринятое затем Клаудией; причем мягкая ирония, звучащая в ее тоне, была мне совершенно незнакома, но вне всяких сомнений подчеркивала дистанцию, с какой моя подруга рассматривала свое прошлое.

Я убедился в том, что вечерами в компании с мужчиной женщины не любят задумываться. Но возможно, потому, что тогда я еще не дошел до этой нехитрой премудрости, а может, потому, что исключительные обстоятельства помешали мне действовать последовательно, в ту ночь я допустил ошибку и оплатил счет, не продумав заранее, где бы мы могли выпить по рюмочке, которая непременно продолжает всякий романтический ужин. Так что едва мы вышли на улицу, стремительность всего происходящего помрачила мой рассудок, и в этот головокружительно тоскливый миг, проклиная свою непредусмотрительность, которая, конечно же, могла привести к преждевременному завершению счастливого вечера, я с безысходной торопливостью рылся в памяти в поисках какого-нибудь подходящего бара неподалеку (странно, что мне даже не пришло в голову пригласить Клаудию к себе домой, то ли потому, что могло показаться, будто я опережаю события, то ли потому, что боялся пробудить подозрения, лишь отчасти беспочвенные); наконец, когда я уже совсем было смирился с неизбежным, после скорее короткой, нежели неловкой паузы, я вдруг услышал предложение своей подруги:

— Почему бы нам не выпить у меня дома?

Удивлению моему не было предела, ибо еще секунду назад мне даже мечтать не приходилось о подобном широком жесте. Излишне говорить, что я согласился.

2

Еще не было двенадцати, когда мы вышли из такси на улице, параллельной улице Республики Аргентины, уже близко к Путжет. Я оплатил машину и двинулся вслед за Клаудией. Короткая прямая улочка поднималась вверх и заканчивалась в нескольких кварталах от нас, упираясь в железную ограду; мне показалось, что за ней, в тусклом свете фонарей, виднелись неясные очертания леса или, может, парка.

Не доходя конца улочки, Клаудия произнесла:

— Это здесь.

Мы прошли через застеленный ковром вестибюль и поднялись на лифте в мансарду. На маленькую лестничную площадку выходила лишь одна дверь. Клаудия вытащила из сумки связку ключей, попросила меня подержать сумку, выбрала ключ и вставила его в замочную скважину, пробормотав:

— Будем надеяться, нам повезет.

Смысл комментария оставался неясным до тех пор, пока я не увидел, как Клаудия безуспешно пытается открыть дверь.

— Ты уверена, что это нужный ключ? — спросил я.

— Совершенно.

Секунду спустя, наверное устав от бесплодных усилий, Клаудия повернулась ко мне с улыбкой, словно извиняясь или прося проявить терпение.

— Когда-нибудь этот замок сведет меня с ума, — предрекла она. — Мне уже давно надо было его сменить. Но не переживай, — закончила она, передохнув, — в конце концов он откроется.

Как бы это выразиться поделикатнее: я никогда не слыл на все руки мастером. Таким образом, с удивлением услышав в тот миг свои собственные слова, я смог объяснить их только эффектом от выпитого пива и «Рибейро», в сочетании, быть может, с неуклюжим и неуместным желанием набить себе цену.

— Дай я попробую.

Мне не пришлось раскаиваться в своем предложении, потому что, к счастью, Клаудия пропустила его мимо ушей: она процедила сквозь зубы что-то, что я не понял, и продолжала ковыряться в замке. Я с облегчением вздохнул. Мне пришло в голову, что если мы не сможем открыть дверь, то у меня легко получится уговорить Клаудию пойти ночевать ко мне. Однако пока я гадал, как сформулировать вслух это предложение, показавшееся мне на тот момент блестящей идеей, поскольку оно выдавало желание за необходимость, как дверь внезапно распахнулась.

— Слава богу! — воскликнул я тут же, с трудом скрывая разочарование. — Я уж боялся, что мы останемся на улице.

— И я тоже, — созналась Клаудия. — Этот замок ни к черту не годится. Завтра же попрошу слесаря поменять его.

— Возьми, — добавила она, вручая мне ключи. — Положи в сумку.

Я прошел за ней через прихожую, через коридор с белыми стенками, через просторную темную гостиную, где угадывались кресла, диван, телевизор и несколько стеллажей, и, наконец, мы оказались на кухне с огромным окном во всю стену, выходившим прямо в непроглядную ночь.

— Где мы устроимся? — спросила Клаудия. — Здесь или на воздухе?

— Где хочешь, — ответил я. — Ты здесь хозяйка. Куда положить сумку?

— Оставь здесь, — сказала она, указывая на стол.

Клаудия нажала выключатель, и два пучка яркого света озарили темное окно, за которым обнаружилась просторная терраса, но за ее пределами тени сгущались сильнее, и непроницаемый ночной мрак лишь изредка пунктиром пронизывали огоньки.

— Я думаю, на террасе будет удобно. Что будешь пить?

Я положил сумку на стол и пожал плечами, одновременно кивнув головой с великодушным видом, рассчитывая, что Клаудия истолкует это следующим образом: «Не важно, что пить, а важно — с кем». Но поскольку Клаудия не спешила истолковывать мои жесты, я пояснил:

— Все равно.

— Все равно — это не ответ, — заметила она, и на ее губах появилась добродушно-снисходительная улыбка, призванная смягчить контраст между здравым смыслом ее слов и глупостью моих. — У меня есть виски, коньяк, джин…

— Виски, пожалуй, — прервал я ее.

Мы поставили на поднос два стакана, бутылку «Джонни Уокера» и наполовину заполненное ведерко со льдом и вышли с ним на террасу, расположившись в дальнем углу, рядом с пахучим кустом герани. Сидели мы на обычных металлических садовых стульях, с круглыми сиденьями и спинкой в форме сердечка, за столиком того же стиля, со столешницей из разноцветных плиточек и железными витыми ножками. Клаудия поставила поднос на стол, налила два виски и в который раз за этот вечер произнесла:

— Чин-чин! — Она подняла стакан и посмотрела мне в глаза. — За нас. За нашу встречу.

Мы выпили. Клаудия скрестила ноги и зажгла сигарету.

— Что скажешь о доме? — спросила она.

— Очень красиво, — ответил я, хотя мало что успел рассмотреть.

— Мне тоже нравится, — сказала она. — Квартира довольно большая, поэтому я могу работать прямо здесь, особенно после того, как Педро съехал… Я тебе потом покажу маленькую фотостудию, которую я себе оборудовала.