В чреве кита

У дверей факультета мы распрощались; два поцелуя.

— До скорого, — произнесла Луиза рассеянно; казалось, она все еще думает о болезни матери; казалось, она прощается не со мной, а с кем-то другим. — Я позвоню, когда адвокат назначит нам прийти.

Я начал подниматься по забитой машинами асфальтовой эспланаде, измученный и несчастный, стараясь не думать ни о чем и ни о ком; я поддался безутешной печали и глубокой обиде этой запоздалой зимы, воспринимая как личное оскорбление печально-серое хмурое утро, его промозглую сырость и гниловатый запах клоаки или заброшенной верфи, его холод и его страх, его однообразно-унылое небо, пустое и безграничное, подобное гигантской цинковой пластине, и когда я дошел до конца эспланады и собирался уже повернуть направо на аллею с платанами, я все еще чувствовал взгляд Луизы, прикованный к моей спине, но я не обернулся, потому что подумал, что, несмотря на расстояние, Луиза все еще сможет различить слезы, неотвратимо подступившие к глазам и увлажнившие мое лицо.

6

Через две недели мы снова встретились в кабинете адвоката (полный блондин средних лет, очень хорошо одетый, со слегка женственными манерами и голубоватой кожей; его звали Ансельм Тио, и, вероятно, он приходился родней Торресу). Эти встречи затянулись на всю весну, потому что, хотя мне и Луизе было довольно легко выработать соглашение о разводе, официальная процедура оказалась намного более сложной, чем мы ожидали. Часто после таких визитов мы с Луизой ходили пить кофе в бар неподалеку. Мы разговаривали много и о многом. Луиза, чья беременность очень скоро стала заметна, искренне интересовалась положением дел у меня на работе и в личной жизни, я же старательно все это скрывал, отделываясь успокаивающими двусмысленностями и полуправдами. Что же касается меня, честно говоря, эти встречи так и не вернули мне женщину, с которой я прожил вместе пять лет своей жизни; это была посторонняя и другая женщина, и именно поэтому ее окружал ореол забытой или неведомой привлекательности (хотя сейчас я понимаю, что изменилась не она, а я; она же, вероятно, всегда была такой, а я об этом не знал, или же знал, но забыл, потому что правду говорят, будто привычка скрывает от нас истинное лицо вещей — по словам Монтеня — и истинное лицо людей тоже): теперь Луиза мне казалась прежде всего женщиной, принявшей непоколебимое решение стать счастливой, человеком, для кого и наш развод (с ним, очевидно, она уже свыклась), и неумолимо прогрессирующая болезнь матери представлялись лишь препятствиями, которые приходилось преодолевать, призывая в помощь рассудок, здравый смысл и нежность, и само преодоление этих трудностей позволяло извлечь свои уроки и свою пользу, это были неизбежные тернии на пути к счастью, и никто не мог заставить ее свернуть с этой дороги. Кстати, возможно, эти дружеские беседы почти сразу же помогли мне оправиться от безграничного отчаяния, охватившего меня после встречи с Луизой в университете. Я никогда не верил, что между мужчиной и женщиной возможна истинная дружба (особенно, если эти мужчина и женщина когда-то любили друг друга); именно поэтому я удивился, обнаружив, что мы с Луизой можем быть друзьями. Это неожиданное открытие избавило меня от уныния и обиды и вскоре привело к мысли (я и сейчас иногда так думаю, да, с некоторой грустью, но уже без тоски, бог его знает почему, может, потому, что об этом пишу), что было счастьем познакомиться с Луизой, любить ее, и что она любила меня, и прожить вместе пять лет; иногда, в тяжелую минуту, меня и поныне одолевает мысль, что это было лучшее, что произошло в моей жизни.

Накануне того дня, когда мы должны были подписывать окончательное соглашение по расторжению брака, у меня, по-видимому, случилась одна из таких тяжелых минут, поскольку я помню, что когда поздно ночью зазвонил телефон, я от всей души пожелал, чтобы это была Луиза. Но это была не Луиза, звонил Торрес. Он сообщил мне, что подписание документа откладывается, потому что только что умерла мать Луизы. Похороны, добавил он, состоятся на следующий день. Внезапно моя тоска обернулась печалью и какой-то смутной тяжестью в груди. Чтобы не молчать, я спросил о времени и месте проведения церемонии; Торрес мне это рассказал и еще сказал, что, если я хочу, то могу прийти; он заверил, что Луизе будет приятно мое присутствие. Повесив трубку, я понял, что только что невольно дал обещание быть на похоронах своей тещи.

На следующий день, не без долгих сомнений, я все же решил сдержать слово.

Похоронное бюро — это монумент смерти; иными словами, это монумент ужасу. Чтобы скрыть этот ужас (и одновременно еще и смутный страх перед тем, что смерть превратилась в бизнес), похоронные бюро обычно представляют собой стерильные помещения, сверкающие чистотой, почти уютные, с большими залами и огромными окнами, без единого пятнышка, с маленькими уютными двориками, украшенными фонтанами и растениями. Их легко можно спутать с конференц-центром или же с каким-нибудь другим из тех обезличенных роскошных зданий штаб-квартир международных организаций; однако отличительной чертой всех похоронных бюро является эта еле слышная мелодия, узнаваемая и взаимозаменяемая, что безостановочно льется из репродукторов, установленных во всех залах, будто бы жизнь научила владельцев, что один-единственный миг скорбного молчания с громоподобной ясностью обнаружит, что это вовсе не конференц-центр, не одно из тех обезличенных роскошных зданий штаб-квартир международных организаций, а есть именно то, что есть — монумент смерти или, иными словами, это монумент ужасу.

Примерно так я размышлял в тот великолепный солнечный полдень — мы стояли на пороге нового лета, — когда я оставил машину на подземной стоянке и с некоторой опаской вошел в похоронное бюро в Лес Кортс. В вестибюле толпилось довольно много людей; поднимаясь по боковой лестнице, я увидел знакомые лица и пошел вслед за ними в просторный зал: слева, защищенное металлическими перилами, гигантское окно выходило во внутренний дворик с идеальным газоном и растущим посередине высоченным стройным кипарисом; справа располагалась сплошная деревянная панель или загородка, и через дверцу туда входили и выходили многочисленные посетители со скорбными лицами; словно боясь замерзнуть или остаться в одиночестве, люди в зале сбились в кучки и громко разговаривали равнодушными голосами. Я не осмелился приблизиться к двери, за которой, по моим предположениям, находилось тело матери Луизы, и может, сама Луиза. Пытаясь пробраться незамеченным (хотя мне показалось, что все обернулись посмотреть на меня, и что мое появление обратило на себя внимание), я остался стоять рядом с лестницей, закурил сигарету и стал ждать. Среди частокола голов, суетящихся около дверцы, я вскоре различил маленькую крепкую фигуру Хуана Луиса, беседовавшего с двумя высокими и не менее крепкими мужчинами, убеленными благородными сединами, чьи стариковские жесты уже резко контрастировали с горделивой осанкой еще здоровых людей. Это были двое из многочисленных братьев матери Луизы. То тут, то там я видел и других братьев, словно сошедших с экрана из фильмов Висконти (или какого-нибудь подражателя этому подражателю Висконти): бледных и изможденных, с отпечатком недовольства и недоверия на лицах будто из былых времен, слегка согбенных от старости, но солидных и высокомерных; казалось, они только что высадились десантом на неизвестной планете, потеряв инструкцию по правилам поведения на ней. Я также опознал людей, виденных мной на том или ином семейном торжестве, на какой-нибудь свадьбе или похоронах, но не подошел поздороваться. У металлических перил я различил отпрысков Хуана Луиса и Монтсе — трое мальчиков были одеты в темно-синие пиджаки, брюки и галстуки; на Аурелии была также синяя рубашка и юбка из шотландки, а длинные черные волосы забраны в конский хвост; — трое из них стояли лицом ко мне и с напряженным вниманием следили за тем, что делал четвертый, стоящий ко мне спиной (думаю, это был Рамон, старшенький). Мне стоило усилий изгнать из воображения ужасающую картинку (четверо детей, как четверо злобных карликов, напряженно готовятся исполнить безумный цирковой номер), и я понял, что они забыли дома или потеряли второй «геймбой». Тут же я обнаружил, что нахожусь прямо на линии огня, потому что перила шли параллельно с лестницей, к которой я прислонялся; поскольку они меня пока еще не заметили, я потихоньку передвинулся вправо, к деревянной панели или загородке. Тогда я его и увидел. Он стоял на противоположном конце зала; стоял один, одетый в свой неизменный блейзер цвета морской волны, опираясь всем телом на белую трость, стоял неподвижно, с поникшими плечами и задранным вверх подбородком, что издалека, странным образом, придавало позе высокомерное и даже мстительное выражение. Я внезапно осознал (или думал, будто осознал), что мы с Висенте Матеосом были единственными людьми в зале, находящимися в одиночестве; эта мысль меня настолько огорчила, что я заколебался, не присоединиться ли мне к какому-нибудь кружку, или зайти в деревянную дверь, или же вообще отправиться домой.

Я уже решил отправиться домой, как ко мне подошла Монтсе. Она была одета в черное приталенное платье без рукавов, давно вышедшее из моды, и легкий черный жакет, прикрывавший плечи; волосы, окаменевшие от перманента, окружали ее голову подобием шлема. Мы коротко поговорили. Монтсе сильно побледнела и выглядела усталой. Она спросила, видел ли я Луизу, и, прежде чем я успел ответить, предложила проводить меня к ней. Мне не пришлось уклоняться от этого предложения, потому что в этот миг какая-то суматоха около двери привлекла наше внимание. Я вдруг подумал о детишках, о единственном «геймбое» и, заранее сочувствуя Монтсе, прикинул, что нас ждет. К счастью для нее (и для всех нас), на этот раз я ошибся: толпа сдвигалась, освобождая проход для коричневого блестящего гроба, выплывавшего из деревянной двери на специальной каталке; его везли двое мужчин в униформе, а замыкали шествие люди, среди которых я различил ярко-рыжий парик Кончи, а рядом с ним Луизу и Торреса.

— Пошли? — предложила Монтсе.

Я почувствовал себя обязанным составить ей компанию. Проходя мимо окна, Монтсе собрала всех четверых отпрысков и заставила их поздороваться со мной, что они проделали с величайшей неохотой и сквозь зубы, а один из них — Хуан Луис, третий по счету, больше всех внешне похожий на мать, — кто его знает, может, от злости, что ему не достался «геймбой», — столь искусно, что это прошло незамеченным даже для Монтсе, воспользовался суетой при поцелуях и попытался раздробить мне голень убийственным пинком, от которого я чудом уклонился.

— Ты иди, — сказала мне Монтсе, прежде чем я успел отомстить Хуану Луису. — А мы подойдем следом.

Мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к людскому потоку; он тек налево по проходу, огибающему окно и внутренний дворик с цилиндрическим кипарисом, направляясь в капеллу, где должно было состояться отпевание. В какой-то момент, когда толпа задержалась перед очередной дверью, я увидел через окно напротив зала, как Монтсе, с очевидным риском для швов платья, наклонилась над стоящими вокруг нее четверыми детишками и дает им наставления, предостерегающе грозя пальцем; не могу поручиться, но готов поклясться, что один из них (наверное, тот же самый Хуан Луис) злорадно ухмылялся мне сквозь оконное стекло.

Недолгую церемонию у гроба проводил священник с мягким, как кисель, двойным подбородком и убаюкивающим голосом. Я простоял всю службу на ногах, опершись спиной на стенку в глубине часовни, оказавшейся значительно больше, чем я предполагал, и полной народа. Я стоял, охваченный неожиданным всплеском чувств: я думал о себе, думал о Луизе, думал о ребенке, который мог бы родиться, но не родился, а возможно, он даже и не был моим сыном, я думал о матери Луизы и о ее всепожирающей страсти к вещам, о ее попусту растраченной жизни, и я сказал себе, что, в конечном итоге, все жизни, наверное, растрачены попусту, и я подумал о Висенте Матеосе, и о Хуане Луисе, и о Монтсе, и о ее детях (как только началась церемония, они вошли, чинно и молчаливо, и уселись в первом ряду), подумал о братьях матери Луизы, об их мертвенной бледности и об их позорном обнищании, обо всех этих людях и вещах, затрагивавших некогда мою жизнь, составлявших часть моей жизни, а теперь навсегда переставших быть ее частью, и я подумал, что, быть может, вижу их в последний раз. Они все сидели там, на скамейках в первом ряду: частокол братьев, сплошь кожа да кости, едва утруждавших себя хранить хоть видимость достоинства, — высокие, подернутые пеплом, постаревшие, обреченные (теперь я вспоминаю, что один из них, самый молодой, всю церемонию проковырял в носу пальцем, а двое других, брат и сестра, украдкой все время болтали и смеялись, словно пытаясь убедить себя, что эта смерть не имеет к ним отношения, а сидящие рядом с осуждением толкали их локтем и кидали укоризненные взгляды); там была и Луиза, спокойная и замкнутая, как статуя скорби, а рядом с ней Конча, застывшая в долгом молчаливом рыдании по мертвой подруге и в страхе, что придется одной возвращаться домой, одной что-нибудь есть, одной собирать вещи покойной, одной мыть тарелку, с которой та ела в последний раз, одной ложиться в постель, чтобы проснуться одной, и так день за днем; рядом с Кончей сидел Торрес, время от времени беспокойно проводя одной рукой по растрепанным волосам, а другой обнимая за плечи Луизу; и еще там был Хуан Луис, а где-то за ним Монтсе, в черном шлеме волос, закованная в броню терпения, а между ними, как невидимки, четверо детишек со своим «геймбоем». Единственный, кого я не увидел в первом ряду, был Висенте Матеос, и, безуспешно поискав его взглядом по всей часовне, я решил, что он ушел.

По окончании церемонии двое мужчин в форме, все это время простоявшие у гроба, вынесли его через боковую дверь. На другом конце часовни открылась другая дверь, огромная и металлическая, и люди стали выходить через нее. На улице было жарко, и контраст между прохладным полумраком часовни и палящим в зените солнцем заставил меня зажмуриться. Не совсем отдавая себе отчет в том, что я собираюсь делать дальше, я встал на краю асфальтированной эспланады, плавно обрамленной сверкающим газоном; из дверей продолжали вытекать люди и, едва оказавшись на улице, снова сбивались в кучки. Чувствуя себя неуютно от жары и количества народа, я стоял на месте и не знал, уйти или остаться; минуту поколебавшись, я решил подождать Луизу: я поцелую ее и попрощаюсь. В этот миг я услышал за спиной знакомый голос.

— Ничего не поделаешь, — пожаловался Хуан Луис. — Это жизнь.

Я поспешил убраться. Спустившись к стоянке, я довольно долго простоял в очереди, чтобы получить билет на выезд, взял машину и, съехав по пандусу к выходу, заметил Висенте Матеоса. Он спускался по тротуару от похоронного бюро, одинокий и торопливый, опираясь немощным телом на трость, словно куда-то боялся опоздать. Минуту я раздумывал, проехать мимо или остановиться. Я притормозил.

— Куда вы направляетесь? — прокричал я, опустив стекло со стороны пассажира. — Если хотите, я могу вас подвезти.