В доме веселья

Ведь за последний год радушные хозяйки уже не раз давали своей гостье понять, что той не мешало бы появляться за карточным столом. Это каким-то образом входило в стоимость столь длительного гостеприимства, а также нарядов и безделушек, изредка пополняющих ее не слишком обширный гардероб. С тех пор как Лили стала регулярно играть, она делалась все азартнее. Один или два раза ей выпал крупный выигрыш, но вместо того, чтобы отложить деньги на черный день, Лили истратила их на платья и украшения. Желание искупить собственное легкомыслие усиливалось в ней одновременно со страстью к игре, толкая на рискованные повышения при каждой новой сдаче. Она пыталась оправдать себя тем, что в компании Треноров так принято: если один играет на все, остальные тоже должны повышать, дабы их не сочли зазнайками и скупердяями, — но сама же знала, что азарт овладел ею и в ее кругу мало надежды избавиться от этой власти.

Сегодня ей все время не везло, и маленький золотистый кошелек на цепочке был почти пуст, когда она вернулась к себе. Лили отворила шкаф, достала шкатулку и перерыла ее до дна в поисках пачки банкнот, из которой она пополняла кошелек перед тем, как сойти к ужину. Осталось всего двадцать долларов. Открытие было столь ошеломительным, что на миг ей подумалось: наверное, ее обокрали. Затем, вооружившись карандашом и бумагой, Лили села за стол и попыталась подсчитать, сколько же она потратила за день. От усталости у нее раскалывалась голова, но Лили снова и снова писала цифры в столбик, пока наконец не стало очевидно, что она проиграла в карты три сотни долларов. Она заглянула в чековую книжку, надеясь, что ошиблась и баланс в ней окажется выше, чем она полагала, и выяснилось, что она действительно ошиблась, только не в свою пользу. Лили снова взялась за подсчеты, но, сколько ни считай, триста долларов исчезли безвозвратно. Это была сумма, отложенная ею, чтобы задобрить портниху или умаслить ювелира. Да мало ли на что она могла потратить эти деньги, но именно недостаток этих самых денег и толкнул ее повышать ставки в надежде удвоить имеющуюся сумму. И конечно, она проиграла все — она, считающая каждый пенни, а Берта Дорсет, ради которой муж просто сорит деньгами, прикарманила не меньше пяти сотен! А Джуди Тренор, которая может себе позволить проиграть тысячу за вечер, унесла из-за стола такую кипу денег, что даже не могла пожать руки гостям, желавшим ей доброй ночи.

Мир, в котором творилось подобное, казался Лили Барт отвратительным; впрочем, она никак не могла постичь законы вселенной, так легко сбрасывающей ее со счетов.

Лили решила не будить горничную и принялась раздеваться сама. Она слишком долго была рабой чужих удовольствий, чтобы не задумываться о тех, кто зависел от нее самой. В горчайшие минуты она ясно осознавала, что нет почти никакой разницы между нею и ее служанкой, разве что служанка более регулярно получала жалованье.

Расчесываясь перед зеркалом, она взглянула на свое бледное, осунувшееся лицо и испугалась, заметив две тонкие линии, обозначившиеся возле рта: морщинки рассекали безупречную гладь щек. «Ох, надо мне перестать нервничать, хотя, может, это все электрический свет?» — подумала она вслух, порывисто встала, зажгла свечи на туалетном столике и выключила бра на стене.

Лили вгляделась в свое отражение между двумя огоньками свечей. Белый овал лица неуверенно проявился из тени, словно подернутый туманом в расплывчатом свете, но две линии возле рта не исчезли.

Лили встала и торопливо разделась.

«Это все от усталости и дурных мыслей», — повторяла она. Как же несправедливо, что красота — ее единственная защита от горестей — от них же и страдает.

Но дурные мысли остались при ней. Она снова устало подумала о Перси Грайсе — так путник после короткого привала подбирает с земли и взваливает на спину тяжелую суму, чтобы идти дальше. Она была почти уверена, что заарканила Перси: осталось потрудиться пару дней, и она выиграет свой приз. Но сама по себе награда была настолько неприятна, что Лили совсем не радовала победа. Будет отдых после пережитых треволнений — и только, а ведь как мало это значило для нее всего несколько лет назад! В иссушающей атмосфере неудач ее запросы постепенно увяли. Но почему ей не везло? Ее в том вина или так предначертано?

Лили припомнила, как мать, в ту пору, когда они разорились, говорила ей с какой-то жестокой мстительностью: «Но ты все получишь назад, все вернешь, твое лицо тебе все возместит…» Воспоминание вызвало целый рой ассоциаций, и она лежала в темноте, воссоздавая прошлое, из которого выросло ее настоящее.

Дом, в котором никогда не ужинали в кругу семьи, разве что когда приходили «гости», в дверь постоянно звонили, столик в прихожей был завален квадратными конвертами, распечатанными в спешке, и продолговатыми конвертами, которые долго пылились нераспечатанными в недрах бронзовой вазы. Вереница уволенных французских и английских служанок, не справлявшихся с хаосом шкафов и кладовок, постоянно меняющиеся династии нянек и лакеев. Склоки в погребе, ссоры на кухне и в гостиной, стремительные отъезды в Европу и возвращения с набитыми чемоданами, неделями валявшимися неразобранными, полугодичные разговоры о том, где провести будущее лето, серые приступы скаредности, разряжавшиеся яркими вспышками мотовства, — таковы были первые воспоминания Лили Барт.

В центре этой карусели, именуемой домом, стояла энергичная и непоколебимая фигура матери — еще достаточно молодой, чтобы в лохмотья изнашивать бальные наряды, в то время как бесцветный и невзрачный отец занимал место где-то между дворецким и часовщиком. Даже детскому взгляду мать казалась молодой, но вот отец в воспоминаниях Лили всегда был плешив и сгорблен, у него всегда были седые волосы и шаркающая походка. Впоследствии она была потрясена, узнав, что отец был всего на два года старше матери.

Днем Лили редко видела отца. Он всегда был «в городе», а в зимнюю пору приходил домой, когда уже темнело; она слышала его усталые шаги на лестнице, потом его рука нажимала ручку двери в детскую. Отец молча целовал ее, что-то спрашивал у няни или гувернантки, потом приходила материна служанка и напоминала, что он ужинает в городе, и отец, торопливо кивнув Лили, уходил. Летом он проводил выходные с ними в Ньюпорте или Саутгемптоне, но казался еще более безликим и безгласным, чем зимой. Казалось, что отдых его утомлял, и он часами просиживал, уставившись на море, в каком-нибудь уединенном углу веранды, не обращая внимания на то, как бурлит жизнь его «половины» всего в двух шагах. Впрочем, миссис Барт предпочитала проводить лето в Европе, и стоило пароходу отплыть, как мистер Барт бесследно растворялся за горизонтом. Иногда дочь слышала, как отца поминали за то, что задерживает денежное содержание для миссис Барт, но и только, — до тех пор, пока его покорная согбенная фигура не показывалась на причале Нью-Йорка, словно буфер между величием жениного багажа и ограничениями таможни США.

В этой бессвязной, но волнительной светской жизни прошло отрочество Лили: семейный корабль следовал зигзагообразным курсом в стремительном море удовольствий, то и дело пытаясь затонуть от постоянной нужды — нужды денежной. Лили не помнила, чтобы им хоть когда-нибудь хватало денег, и каким-то неуловимым образом все оборачивалось так, что в этом оказывался виноват отец. Это никак не могло быть виной миссис Барт, которая слыла в кругу своих друзей «прекрасным организатором». Миссис Барт прославилась умением производить огромное впечатление при весьма малых возможностях, а для всех, с кем эта выдающаяся леди водила знакомство, считалось настоящим подвигом жить так, словно ты куда богаче, нежели указано в твоей чековой книжке.

Лили была бесконечно горда тем, как держалась ее мать; она с младых ногтей уверовала, что нельзя скупиться на хорошего повара и на то, что миссис Барт называла «надлежащим гардеробом». Для мужа миссис Барт самым ужасным упреком был вопрос, уж не рассчитывает ли он, что она «будет жить как свинья», и его отрицательный ответ означал, что из Парижа телеграфом будут срочно выписаны еще два-три новых платья и что ювелир, оповещенный по телефону, вышлет-таки бирюзовый браслет, который миссис Барт присмотрела еще утром.

Лили знавала людей, «живших как свиньи», их внешность и среда обитания подтверждали, насколько мать права в своей жестокой неприязни к подобному существованию. По большей части это были кузены и кузины, прозябавшие в убогих домах с репродукциями коуловского «Плаванья в жизнь» [6] на стенах гостиных и с неряхами-горничными, которые отвечали «щас — гляну» посетителям, пришедшим в час, когда всем порядочным людям полагается отсутствовать. Самое отвратительное, что многие из этих кузин и кузенов были богаты; так Лили усвоила, что если люди «живут как свиньи», значит, таков их собственный выбор и у них нет достойных примеров для подражания. Это позволяло Лили ощущать превосходство, и она даже без помощи миссис Барт естественно предпочла скаредности и дурному вкусу родни стремление к роскоши.

6

Серия картин американского пейзажиста Томаса Коула (1801–1848), посвященных четырем периодам жизни человека: детству, юности, зрелости и старости.

Когда Лили исполнилось девятнадцать, обстоятельства вынудили ее пересмотреть взгляды на мир.

За год до этого она озарила общество своим появлением, вызвавшим, однако, сгущение грозовых туч над отцовским банковским счетом. Лучи солнечного дебюта еще брезжили на горизонте, но тучи постепенно темнели, и неожиданно грянул гром. Внезапность была ужасающей, Лили до сих пор явственно и болезненно помнила малейшие подробности того дня, когда на нее обрушилась катастрофа. Они с матерью сидели за обеденным столом перед заливным из дичи и холодным лососем, оставшимися от вчерашнего ужина, — одна из немногих попыток экономии, предпринимаемых миссис Барт, дабы оправдать собственное весьма расточительное гостеприимство. Лили чувствовала приятную слабость в ногах — обычное наказание юных любителей танцев до рассвета, — зато мать, если не считать чуть более резко очерченных линий у рта и нескольких лучиков под желтоватыми буклями, была в полной боевой готовности — свежа и энергична, как будто безмятежно проспала всю ночь.