В ее сердце акварель

– С его-то богатством и отказать, – завистливо прокомментировал дядя Андрей. – А что же он не приехал? Не снизошел, понятное дело! А давненько я его не видел… Сколько лет?

– Девять, – коротко ответила баба Катя. – Последний раз этот чокнутый старик приезжал, когда родилась Олеся. Мне кажется, он только на рождение детей и появляется: посмотрит и – ширк! – обратно за дверь! Фамилия у Василия Петровича, надо сказать, подходящая: короткая и зловредная. Дюков! – Баба Катя огляделась, надеясь получить поддержку родственников. – Вот ведь точно является, когда кто-нибудь родится. Встанет у кроватки, наклонится и смотрит, потом пробубнит под нос, и – только его и видели! Что-то одни девчонки последнее время у нас на свет появляются, – перескочила на другую тему баба Катя и посмотрела на Лесю, будто и в этом была виновата ее нелюбимая внучка.

– Каждый имеет право на свои причуды, – заступилась за «чокнутого старика» Александра Петровна. Она не могла допустить, чтобы светлый образ благодетеля был омрачен хотя бы на каплю. – И вообще-то, он не старик, а уж когда родилась Олеся, Василий Петрович и подавно не выглядел дряхлым.

– Ну да, – не уступила баба Катя. – Бороденка почти вся седая, брови торчком, волосы полгода не стрижены, мешки под глазами и залысины! Его к новорожденным и подпускать страшно, проклянет еще из зависти, и будет потом девчонка с кривым носом ходить или бородавка на лбу появится.

Все взгляды автоматически устремились в центр комнаты – на Лесю. Она буквально почувствовала, как тонкие острые лучи побежали по ее лицу и телу – красные, оранжевые, фиолетовые. Конечно, все знали, что у нее нормальный нос и нет бородавок, но в этот момент и Антонине, и дяде Андрею, и Сергею Сергеевичу, и даже бабе Кате захотелось обязательно удостовериться в этом. И Леся вдруг поняла, о чем подумал каждый… Есть на ней проклятье. Есть! Сирота, да еще пожар на голове, волосы-то оранжево-красные, за такое раньше на костре сжигали, и путного из нее ничего получиться не может.

Леська с трудом сдержала порыв скрутить волосы в жгут и убрать за спину (да не очень-то они скручивались обычно, разве такую копну запросто усмиришь?).

– Глупости, – небрежно отмахнулась Александра Петровна. – Обеспеченные люди чокнутыми не бывают, мозги у них работают отлично.

Но в голосе тети промелькнула неуверенность, сказанное бабой Катей в большой степени отражало правду. Леська, успевшая впитать многое за свою пока еще недолгую жизнь, в этом не сомневалась. Невероятно, невозможно, немыслимо, но она как будто вспомнила ту минуту, когда над ней склонился неопрятного вида мужчина (немолодой, небритый) и она услышала его голос – тихое отрывистое бормотание, несвязный набор слов, а затем… «Назовите ее Олесей». Не мягкая просьба, не дежурное предложение, не участливый совет, а бесцеремонное неожиданное требование, против которого и не выставишь аргументы.

Хотя это воображение сыграло злую шутку… Леся потерла ладонями колени и покосилась на бабу Катю. Именно бабушка года два назад небрежно обронила на кухне: «Не вы ей имя придумали, не удосужились. Старый дурак сказал, а вы и подхватили». Папа тогда улыбнулся и ответил: «Просто имя ей подошло». Много еще долетало до маленьких, аккуратных Леськиных ушей, какая-то информация растворялась в воздухе, а какая-то занимала полочки в голове.

Василий Петрович жил далеко, отшельником – никого не подпускал к себе и очень редко приезжал к кому-либо в гости. Однако Сергей Сергеевич утверждал, что однажды видел Дюкова на Новом Арбате (около высоченного бизнес-центра) в длинном потертом кожаном пальто и темных очках. «В мою сторону не посмотрел, паршивец. Седой и патлатый!»

Леська даже в своем малом возрасте догадывалась, что большинство собравшихся не прощает «чокнутому старику» одного – равнодушия, и это было удивительно и странно.

– Мы можем подвести итог. – Грудь Александры Петровны поднялась и опустилась. – С сегодняшнего дня судьба Олеси находится в наших надежных руках, девочку ждет достойное будущее.

И в один миг Леся превратилась в кочевника. Как листок, подхваченный порывом ветра, цепляющийся то за куст, то за дерево, то за кривую ножку скамейки (вот она – небольшая передышка!), девочка перемещалась от тети к дяде, от бабушки к великовозрастной троюродной сестре, а от нее уже к двоюродному дяде и так далее, и тому подобное… А дальше – по кругу, по большому родственному кругу, без нарушения четкого графика, кропотливо составленного тетей Сашей (теперь Леся звала Александру Петровну именно так).

Пожитки умещались в небольшом коричневом чемодане – шершавом, с закругленными углами, поцарапанным золотистым замком и основательной металлической ручкой. Еще к имуществу прибавлялись: мешок со сменкой, портфель, набитый тетрадками и всякой канцелярией, и желтая клеенчатая сумка с учебниками. Через год Леська осмелилась попросить на день рождения большущую черную папку на молнии, чтобы складывать в нее рисунки и таскать на плече, точно футляр с виолончелью. Это же здорово – представлять себя странствующим музыкантом, повидавшим разные города, с легкостью воспринимающим любую погоду и условия.

При переездах чемодан и сумку, конечно, нес кто-то из взрослых, а остальное Леська с удовольствием нагромождала на себя и шагала вперед, где ее ожидали другая школа, новые одноклассники и учителя. Впрочем, когда круг приключений повторялся, новое становилось старым, а затем уже и привычным.

Больше всего Лесе нравилось жить у спокойной, доброй, мечтательной Ирочки, не требующей абсолютно ничего, но отдающей так много, что и в желудок не поместится, и в коричневый чемодан не влезет (даже если на него встать и попрыгать). Ирочка готовила незамысловатые, но удивительно вкусные блюда, хорошо шила, вязала и всегда, со слов тети Саши, влюблялась не в того парня. Отношения заканчивались традиционно ничем, в квартире замирала тихая грусть, но шли дни, и в голубых глазах Ирочки вновь вспыхивала надежда – заразительная, теплая. Леся впитывала эту надежду; иногда казалось, будто за спиной вырастают маленькие белые крылья, они прячутся под рыжими волосами – и отлично, никому и не нужно их видеть.

Сергей Сергеевич увлекался здоровым образом жизни, поэтому во второй четверти Леся обычно худела и сутулилась. Мышцы спины побаливали из-за жесткого матраса, о внутреннем мире которого не стоило задумываться. Гречка? Солома?.. На завтрак Сергей Сергеевич обязательно заставлял выпить стакан горячей воды, на ужин полагалась мисочка тертой сырой свеклы и два ржаных хлебца. Леська стойко принимала подобный образ жизни, но на продленке за минуту съедала неполезный обед и потом счастливо вздыхала минимум полчаса.

В квартире бабы Кати всегда стоял холод, поэтому каникулы часто отягощались легкой простудой или кашлем. Бабушка чувствовала себя комфортно в бриджах и футболке, а Леся натягивала свитер и надевала шерстяные носки. «Как в замке Снежной королевы», – думала она и рисовала вьюгу, летящие сани, крупного ворона на снегу, маленькую разбойницу и благородного оленя. Рисунки отправлялись в черную папку, где ютились в определенной тайной последовательности и никогда не перемешивались. Леся понятия не имела, как объяснить установившийся порядок хранения, но интуитивно складывала свои сокровища именно так, а не иначе.

Дядя Андрей к воспитанию сироты относился ответственно: «У ребенка должен быть режим, мы выросли на кашах и картошке, а значит, и девочка должна расти на этих продуктах. Уроки… уроки нужно делать до шести. Тройки – это позор. Особенно по физкультуре!» Лесю он называл либо «она», либо «девочка», а хвалил традиционным «молодец, скоро станешь космонавтом». Зато у дяди Андрея в серебристой клетке жил волнистый попугай. В руки Карузо, к сожалению, не давался, но с ним было приятно поболтать.

Последняя четверть и лето целиком и полностью принадлежали тете Саше. Александра Петровна становилась еще более важной, говорила громче, не ходила, а плыла, точно белый пассажирский теплоход. Ее взгляд заострялся, щеки часто розовели от нескрываемого удовольствия, грудь поднималась и опускалась с шумными вздохами.