В футбольном зазеркалье

– Сбежал? – спросил Шевелев.

Говоров, энергично утирая лицо, махнул рукой:

– Да ну его! Ты что, Татарина не знаешь? Псих и псих. Все не по его, все не по нраву! Пускай один мылится, раз такое дело.

Точно – и Шевелев, да и Скачков тоже прекрасно помнили, что угодить Татаринцеву было трудно. Правда, при своей привередливости он любил все делать собственными руками. В то время еще не знали навинчивающихся шипов, не было в команде и сапожника, и Татаринцев сам набирал шипы всему составу (был вечный жмот: тащил к себе в чемоданчик обрезки кожи, дратву, гвозди). Тогда и бутсы были не такими, как сейчас, – потяжелей и с дополнительным креплением с боков, и с тех лет у Скачкова сохранилась привычка пользоваться длинными шнурками из тесьмы, чтобы можно было перехлестнуть стопу крест-накрест. Он оставался последний, кто применял такую старомодную шнуровку.

– Геш, – позвал Шевелев, – усеки-ка во-он того малого. Видишь, с пятеркой? – Он направил палец вниз, на поле, нацеливаясь на вихрастого парнишку с самодельной цифрой пять на майке. Скачков узнал Алика, из заворотных пацанов на тренировочном поле «Локомотива».

– Знаю, – кивнул он. – Мировой малый. Мощи маленько надо накачать.

– Мощь нарастет, – сказал Шевелев, не переставая наблюдать за тем, что происходило на поле.

Тех, кто принимал сегодня экзамены у пацанов, когда-то знал весь город – игроки «основы», знаменитости, – их вытеснили с поля такие, как Скачков. А теперь и сам он… тоже прежний. Второй день. Или первый, если вчерашний не считать? Годы, неумолимые годы подравняли их всех, и сегодня они, бывшие, стали как бы одной семьей, объединенные своим все же славным прошлым.

Говоров неожиданно фыркнул и толкнул Скачкова в бок:

– Геш, треп идет, будто вышибон дома устроил? – Скачков нервно тронул дужку очков. Не приходить сегодня на стадион было нельзя – договорились с Шевелевым заранее. Но все же как, какими путями так быстро разлетаются по городу слухи?

Заметив, что с ним происходит, Говоров стал утешать, сводить все к смеху.

– Да брось ты, Геш, подумаешь! Ты думаешь, у меня не так было? Или у него? – показал на Шевелева. – Или у Татарина? У всех. Это вашему Маркину одному повезло – как по трамвайному билету выиграл. А остальные… Ты вот его спроси, его, – он засмеялся и ударил Шевелева по плечу. – Помнишь, как ты этому врезал… ну, пустоту-то все не мог нарисовать?

Шевелев скривился и одним пальцем почесал щеку.

– Я уже говорил.

– Вот ханыга был! Бабам от него проходу не было.

– Был! – усмехнулся Шевелев. – Он и сейчас есть. Недавно – не поверишь! – опять встретились. Хотел выставку у нас в клубе устроить из мазни своей. А в кабинет, ко мне ввалился и – рот раскрыл. «Как, говорит, опять это ты?» «Как видишь». На том и разговор весь.

– Однако ты, Геш, напрасно сделал, – наставительным тоном старшего заметил Говоров. – Зачем ты с ними Клашку-то отпустил? Ну, да я думаю, что она сама не дура распоследняя.

Отпустил! Он вообще не помнил, как все произошло. Какое-то подмывающее помрачнение рассудка, похожее на то, когда он впервые забил свой ответственный гол. Кажется, кого-то пришлось взять за шиворот, кажется, ему грозили милицией… Удивительно, что он никак не отреагировал, когда уносили завернутую в одеяльце Маришку. Видимо, она спала и не проснулась… Оставшись один в покинутой всеми квартире, он сразу же, едва затихло в подъезде, с ожесточением принялся стаскивать на кухню всю грязную посуду, очищать комнату, где намеревался жить. Распахнул окно… По запарке, под настроение хотел было тут же перемыть все и расставить по местам, но вдруг задумался, остановился, – на глаза попалась недопитая бутылка. А, черт! Попробовать, что ли?..

Утром он едва разлепил глаза. В привычку у него вошло здоровое мускулистое начало дня – теперь он застонал и не сразу сообразил, где он и что с ним происходит. Хорошо еще, что имелась большая, неотложная обязанность: отбор мальчишек на стадионе, иначе от одного вида всего, что его окружало в разграбленной квартире, можно было сойди с ума. И он ушел, оставив все, как есть: размокшие окурки, полная раковина тарелок и чашек, крошки и объедки.

Он не сомневался, что Клавдия у Звонаревых. Где-то в глубине души – сразу же, едва он умылся, подставил голову под кран – была надежда, что все еще направится и уверенность в благополучном (в общем-то!) исходе помогла ему не запаниковать, не побежать искать по городу. Сейчас он думал о Маришке так же, как обычно, когда бывал в поездках. Так вот, пускай еще одна, теперь уже последняя поездка. После того, как многое для него закатилось, ушло в прошлое, осмысленность всем его действиям, всей его новой жизни придало существование ребенка. Маришка представлялась ему как бы залогом того, что несчастным он быть не может…

В конце концов на знойной и пустой трибуне они остались втроем, старые соратники по зеленому полю. Татаринцев, стянув фуфайку и от-дуваясь, чувствовал себя прекрасно: он сегодня сам, своими руками «провернул» важное и хлопотное дело.

– Геш, пацаны в порядке. В обиде не останешься. К благодарности он не привык.

На прощание Шевелев спросил:

– Когда занятия? Через недельку?

Представив себе целую неделю вынужденного безделья, Скачков запротестовал:

– Ты что? Завтра и начнем.

Понял ли Шевелев, что он хватается за дело, как за спасение от домашней пустоты?

– Ладно, Геш. Только вот что: тут еще могут подойти. Ты тогда сам распоряжайся.

– Договорились.

Он вышел через служебный подъезд, к которому в дни матчей одна за другой подкатывают новенькие сверкающие автомашины. В вестибюле было пусто и прохладно. Тень от трибуны, постепенно укорачиваясь, спасала и крыльцо. Направо, у закрытого газетного киоска, всхлипывал худенький мальчишка в майке с номером на спинке и в кедах. Скачков разглядел, что ноги маленького футболиста покрыты цыпками, колени сбиты. Пожилая женщина с зонтиком, видимо, бабушка, утешала мальчишку, ласково выговаривала ему и пыталась прижать к груди, тот сердито вырывался и плакал еще горше. Как видно, случилось что-то непоправимое. Скачков медленно подошел.

Виновником слез мальчишки оказался Татаринцев: придрался к чему-то на испытаниях и отказал зачислить в группу.

– Ну вот, а ты и расплакался, – неумело утешал Скачков. – Как звать-то?

Бабушка смотрела на Скачкова настороженно, готовая, если потребуется, решительно выступить в защиту. Но мальчишка узнал футболиста и быстро, торопясь, вытер глаза рукавом.

– Се-режка, – в два приема произнес он, не удержав последнего всхлипа.

Скачков стоял над ним взрослым снисходительным дядей. Он обежал мальчишку взглядом и отметил про себя, что все они, будущие, подбираются один к одному: худощавые, легконогие, как жеребята, ничего лишнего. Выросли они, как можно догадаться, вблизи от футбольных полей и с самых ранних лет обречены на сладкую и мучительную привязанность. Та же знакомая «пятерка», Алик… Мысленно Скачков видел его старшим группы – не по возрасту, конечно, а по мастерству.

– Ну ладно, хватит реветь. Учишься хорошо?

Мальчишка опустил лицо и неопределенно пожал худеньким плечом. В растянутый ворот видна была бледная ключица. Напряженно пульсировала жилка на шее.

– Двойки, тройки есть?

Быстро глянув в лицо Скачкова, мальчишка еще ниже нагнул трепетную шею.

– Тройка. Одна. По черчению… Но я исправлю, Геннадий Ильич! Честное слово! У меня рейсфедер мажет.

Столько было надежды, столько мольбы в его заплаканных глазах! Бабушка с зонтиком под мышкой выжидающе молчала.

– С тройками, старик, дело не пойдет. Надо поднажать. Договорились? Ну тогда давай, приходи завтра. В десять.

– Да вы что, Геннадий Ильич! – мальчишка, зажмурившись от счастья, прижался лицом к бабушке.

– Спасибо вам, – церемонно поклонилась бабушка и рукою в нитяной перчатке потеребила косицы выгоревших волос на тоненькой Сережкиной шее.

А впереди был еще целый день!

Где-то на гремучей от трамвая улице Скачков увидел в подвальном этаже пельменную и ощутил голод. В пельменной влажная духота казалась осязаемой – не воздух, а наваристый бульон, который подавался в металлических тарелках! Из раздаточного окна несло зноем. Люди, утираясь, тесно сидели за столиками и торопливо ловили ложками горячие, скользкие пельмени.