В глухом углу

— Жора, — сказала она. — Я не хочу под землю.

— Ты же слышала: девчат на легкие работы!

— По-твоему, строительство домов — легкая работа? Для меня она тоже тяжелая. Ты обещал помочь.

Он с недоумением поднял плечи.

— Нельзя же все сразу. Дай подыскать ходы-выходы… — Проводи меня в медпункт, я поговорю с врачами.

— А на что ты пожалуешься — чахотку, проказу или что-нибудь женское?

Вера с досадой посмотрела на него.

— Честное слово, рассержусь.

К реке спустился Миша. Он тоже беседовал с секретарем, но не парткома, а комсомола.

— Секретарь мне не понравился, — признался Миша. — Парень без чувства ответственности. Не знает даже, сколько у него комсомольцев, оправдывается, что все время прибывают новенькие.

— В бюро мы тебя проведем, — сказал Вася. — А пока надо, чтоб нашу компанию не разбивали. Я просил об этом парторга.

— И я просил. Секретарь записал наши фамилии.

Они вчетвером прогуливались по берегу. Впереди виднелся мысок, вдававшийся клином в реку, обломок вылезшего из недр диабаза, покрытый шершавым мохом. Леша первый развалился на мху. Солнце нагревало камень, сидеть было приятно. Отсюда открывался хороший вид на поселок.

Вверх, по обоим берегам Лары, тянулся лес, сумбурная тайга, смесь непохожих деревьев — пихта и кедр, сосна и береза, тальник и ель, ива и лиственница. Ничем этот диковатый перепутанный урман не походил на величавые европейские леса — тенистые дубравы, солнечные боры, мрачные ельники, нарядные березнички. Даже там, на нижних «щеках» и шиверах Лары, тайга не была такой растрепанной и многоликой.

Берега поднимались уступами, на каждом играли свои краски — синеватые шапки кедров и стрелы пихт перемежались рыжеватыми пятнами сосен, дальше рассыпались пламена рано уходивших в осень берез, нежно сияла первой желтизной лиственница, Одно было общим у этих отчаянно дравшихся за место под небом древесных племен — они густо заселили край, солнце низвергалось с безоблачной высоты, но нигде не выхватывало клочка свободного пространства, просторного ложа ручья, вольно торчащей скалы: древний лик земли был наглухо попран, опутан, скрыт корнями и кронами вытягивающихся лесных толп.

А среди этого безмерного леса, на излучине вдруг опустившегося берега, раскидывался поселок — десяток деревянных бараков, два-три производственных здания, дебаркадер, мачты радиостанции. Вряд ли весь он, от конца до конца, захватывал полный километр. Пятнышко обжитого человеком пространства казалось ничтожным меж осиливших землю лесов. Но хоть четверо приятелей смотрели одинаковыми глазами на один и тот же вид, они увидели в нем разные картины.

— Много, много понаделали, — невесело проговорил Игорь.

— А сколько еще делать! — воскликнул Вася.

— Работешки хватит, — подтвердил Миша, и Леша с ним согласился.

7

Известие о сокращении запланированного строительства в Рудном оказалось неожиданным не только для Васи, но и для руководителей стройки. Дмитрий не обманывал новоселов, когда завлекал их перспективой растущих, как грибы после дождя, рудников, цехов, электростанции, порта — таков был утвержденный план, на его осуществление выделяли деньги, разрешили набор рабочих. Даже начальство в Рудный подбирали из этого расчета — для большого дела, опытных и энергичных. И меньше всего они сами, руководители строительства, ожидали, что в центре вдруг перекрестят две трети годовой программы, и они, люди с размахом, внезапно очутятся не на бурной, привычной им воде, а чуть ли, как им сгоряча показалось, не на мели.

Но непредвиденное событие произошло, и его было не поправить. При известной проницательности его можно было и предугадать. Правительство решило ускорить строительство важнейших объектов — десятки новых заводов должны были вступить в строй на два-три года раньше первоначально намеченного срока. Туда, на эти ударные стройки, ринулись реки материалов, эшелоны машин, тысячи людей. И без того кипучая их жизнь забурлила еще сильней. Зато сразу оскудел поток, питавший некоторые, только еще начинавшиеся строительства, признанные второочередными — одни консервировались, другие переводились на малый ход. Среди этих второочередных, которым разрешили медленное движение, оказалось и строительство в Рудном.

В кабинете начальника стройки Курганова беседовали два человека — он сам и парторг строительства Усольцев. Курганов, не по росту толстый, суматошливый мужчина лет под шестьдесят, с такой копной седых волос, что она не умещалась ни в какую шапку — из-под краев неизменно выбивался венчик, как он называл их, «косм», — но с удивительно моложавым румяным лицом, ему, если не глядели на волосы, давали по лицу не выше тридцати пяти — мрачно развалился на диване. Усольцев неторопливо ходил по дорожке. Усольцеву было за сорок, но на вид он казался старше Курганова — старили глубокие морщины на широком, желтоватой кожи лице и привычка сутулиться. Он был невысок и широкоплеч, обычно такие люди ходят прямо, и странная его манера склонять плечи сразу бросалась в глаза.

Прошло уже минут десять, как они заперлись, сказав, что для важного разговора, и все это время один молча сидел, ероша жесткие космы, другой так же молча ходил.

— Угомонись! — проговорил, наконец, Курганов. — Размахался перед глазами, как маятник. Ну, чего ты молчишь, скажи на милость? Надо же обдумать — как теперь быть?

Усольцев усмехнулся и присел на стул. Молчание у них было выразительнее разговора. Они были знакомы больше двадцати лет и понимали друг друга без слов. Еще до войны Курганов, становившийся тогда известным строителем, выдвинул напористого умного паренька Степу Усольцева на руководящую работу. Выбор оказался удачным, пожилой — по мерке того времени — хозяйственник привязался к молодому помощнику и перетаскивал его за собой со стройки на стройку. Война разлучила их на четыре года, но ровно через два месяца после дня победы Усольцев явился к Курганову в военной форме с направлением на гражданскую работу. С того дня они уже не разлучались. Их объединяло не сотрудничество, а дружба — родство умов. Разные по характеру, они и по-разному воспринимали мир, но думали о нем одними мыслями и — каждый своим путем, споря и наступая друг на друга, — приходили неизменно к одинаковым выводам. Уже не раз они проводили вот так часы в запертом кабинете, молча размышляя над одним и тем же, ощущая молчание, как беседу, — когда оно прерывалось, оказывалось, что оно было не пусто, а наполнено, содержательно, как спор. И всегда бывало так, что один сидит, а другой — чаще это был порывистый Курганов — ходит по дорожке вдоль стола.

— Послал предписание в Москву и другие города, чтоб сворачивали набор? — спросил Усольцев.

Курганов тяжело зашевелился на диване.

, — Думаешь, без меня не свернут? Будь покоен, там о решении Госплана узнали раньше нашего. Телеграмму, конечно, дал.

Усольцев снова зашагал по дорожке. Курганов с досадой сказал:

— Нет, что меня бесит, так собственная глупость! Ведь еще в Москве подозревал, как обернется, — ни железной дороги к нам, ни шоссе, городов на сотни верст ни одного, каждый шаг — капиталовложения, без этого ни-ни!.. Если и сокращать ассигнования, то в первую очередь на таких объектах. Нет, соблазнила отдаленность, сложность работы. И тебя перетянул — покажи, старик, чего стоишь! А они нам легкую жизнь уготовили, объектов — раз-два и обчелся, план — нехотя перевыполнишь, зевай с утра за столом, а в пять — на охоту, все одно — больше нечем заняться… Такая злость, говорю тебе, такая злость!..

— А ты не злись, — посоветовал Усольцев. — Гневом делу не поможешь. Меня другое беспокоит.

— Догадаться нетрудно. Контингент?

— Контингент.

Курганов вздохнул и взлохматил волосы.

— Контингент — никуда! Ни одного настоящего рабочего, маменькины сынки и дочки. Ну, чего они поперли в тайгу, на комарье и морозы? Завоет пурга-матушка, половина из них лататы — и поминай как звали.

— Не это главное, Василий Ефимыч. Было бы, как планировалось поначалу, и контингент бы оказался хорошим.