В году тринадцать месяцев

— Надо выключить радио, — опять вспоминает она.

— Ага, — говорю. А что я могу еще сказать: надо, значит, надо. А Татьяна вдруг опять забыла про репродуктор и вспомнила про атомную войну.

— Страшно даже подумать, если это случится, то ничего не будет.

— Что случится?

— Война.

— А-а-а!..

— И Шекспира не будет, — вздыхает Татьяна, — и апельсинов.

— Да, — соглашаюсь я.

— И никуда не уедешь от такой войны. Ни на какие острова. Говорят, в Тихом океане вся селедка радиоактивная. Не буду есть селедку больше.

Я, признаться, селедку редко употребляю, если только в гостях, когда отказаться неудобно. Селедка же, как огурец свежий, с научной точки зрения не содержит никаких полезных калориев-витаминов. От нее один вред. Пьешь и пьешь, как верблюд в пустыне Гоби или Шамо. Но сердце-то у меня не верблюжье.

— А может, селедка не радиоактивная, она все ж таки в проточной воде плавает, хвостиком виляет, — делаю я предположение. Но ответа не получаю .

— Татьяна, спишь? — спрашиваю я.

Молчит.

— Спишь или не спишь?

Молчит.

— Ну, спи-почивай.

Теперь я свободно могу встать и выключить радио, чтобы оно Татьяну не разбудило часов в шесть. Встал, выключил, а спать не хочу. Ворочался, ворочался, решил все ж таки заснуть и даже притворился спящим. Но глаза у меня сами широко открываются. Слышу, что на полочке в репродукторе вдруг как зашуршит…

Я вечером видел, как вокруг торшера кружилась бабочка. Может, думаю, в репродуктор залетела и шуршит. Потом шуршание стало сильным, бабочка столько шуму не натворит.

Помню, что выключил радио, а оно вроде бы заговорить хочет. Пришлось опять вставать. На часы посмотрел: батюшки-светы — четыре часа ночи. Шарь-шарь по стене — розетка пустая. Шнур болтается беспризорно. А в репродукторе какие-то позывные. Стою, ушам своим не верю. Беру репродуктор, на середку комнаты с ним выхожу.

За мной тащится шнур по полу с вилкой. Я поднимаю вилку и опускаю ее в вазочку с двумя астрами, прямо в воду, чтоб без дураков знать, что радио выключено.

А сигналы у меня в руках все сильней и сильней.

И тут я почти догадался. Генка Морозов мне рассказывал, что когда надо будет, заговорят даже выключенные и испорченные репродукторы.

Позывные вдруг раз — и нету. И голос Левитана:

— Внимание!

Я в ужасе смотрю на Татьяну, а она спит хоть бы что. Руками разметалась по одеялу и улыбается во сне. Я сдавил репродуктору ребра, говорю:

— Ну?

А он опять:

— Внимание!

— Ну?..

— Внимание!

— Ну! — крикнул я ему и поднял репродуктор над головой, собираясь размозжить его о стенку…

— Володя, Володя, Володя! Проснись, что с тобой?

Я смотрю на Татьяну, на ее прическу врастрепке, на лицо испуганное и ничего не могу ответить.

Она трясет меня.

— Что с тобой?.. Ты так кричишь.

— Включи радио.

— Зачем?

— Включи, пожалуйста, радио.

— Хорошо, сейчас.

Она с раскладушки встала, воткнула в розетку шнур, а сама смотрит на меня. А я прислушиваюсь изо всех сил. Около окна под полом возится мышь. На кухне капает вода из крана. А радио молчит… Молчит!

— Молчит, — говорю я и облегченно вздыхаю.

— Кто молчит?

— Война…

Ирина Виноградова

1

Два дня Игорь и Ирина ходили по Москве. Они побывали в Третьяковской галерее, на выставке ВДНХ, в ресторане «София», где им достался столик у окна в маленьком сводчатом зале. Прошли через весь Арбат и долго стояли у комиссионного магазина вместе с толпой зевак, разглядывая маленькую машину с трехцветным французским флажком на радиаторе и приехавшую в ней женщину с голубыми волосами.

Побегали по подземным переходам, прокатились по Останкинскому озеру на лодке, посидели в парке Горького на лавочке, но все это было предисловием к тому, для чего Игорь привез Ирину в Москву.

— А теперь куда? — спросила она.

— В Покровский собор «что на рву».

Ирина засмеялась.

— Нет, правда, куда?

— Ты не хочешь посмотреть Покровский собор?

Ирина не знала, хочет ли она посмотреть какой-то собор, и пожала плечами.

Речной трамвайчик довез их до кинотеатра «Ударник». По совету старушки в бархатной шляпке с вуалью пошли по какому-то мосту, с которого был виден Кремль и храм Василия Блаженного. Ирина глазела по сторонам и совершенно не старалась запоминать дорогу, в этом она с первого дня в Москве положилась на Игоря.

Он узнавал, на каком троллейбусе или автобусе надо ехать, на какой станции метро выходить. А она только выходила или ехала.

Они вышли на Красную площадь. Ирина простучала каблучками по ровной темной брусчатке, посмотрела на ГУМ, задержалась у Лобного места и у памятника Минину и Пожарскому. Игорь терпеливо ждал, когда она прочтет все надписи на пьедестале. Он не торопил сюрприз.

— Ну, вот мы и пришли, — торжественно почти пропел Игорь.

— Так это ж храм Василия Блаженного, — удивилась Ирина.

— Да… Он же Покровский собор «что на рву».

Как в старинном бальном танце, он чопорно предложил руку, она грациозно оперлась, и они направились в музей медленно и торжественно, будто к венцу.

Ирина запрокинула голову и посмотрела вверх. Там, под голубым шатром небес в шестиграннике был нарисован то ли паук, то ли еще что. Она попробовала сосчитать, сколько у него лап, но Игорь отвлек ее.

— Ирина, я люблю тебя. Я тебя люблю. Я люблю тебя.

В любом другом месте и в любое другое время Ирина сказала бы что-нибудь едкое, ироническое, «разумеется» или «само собой разумеется», но торжественная тишина настраивала совсем на другой лад. В этом необычно гулком помещении никакие слова, самые возвышенные, не звучали фальшиво. Наоборот, все, что говорил Игорь негромко и с паузами, хотелось слушать и слушать, хотелось петь. Слова здесь не исчезали, а медленно уплывали под купол мимо узких и длинных решеток.

— Я хочу… — продолжал Игорь.

— Я хо-ооо-ч-уу! — повторил храм.

— Я хочу, чтобы нас повенчала не Марьванна из загса, а музей, архитекторы этого собора Барма и Постник.

Он взял Ирину за руку и повел по узеньким переходам. Она шла, а над ней взлетали к небу купола-луковки, те самые, которые она столько раз видела в киножурналах.

Игорь и Ирина вернулись к тому месту, с которого начали осмотр Покровского собора. Игорь заглянул в глаза девушке и сказал:

— Поцелуемся?