В году тринадцать месяцев

— Я говорила: надо было сделать так, а не так…

А баба Ната горько вздыхала и, когда мы оставались с нею на кухне вдвоем, советовала:

— Бросил бы ты это занятие и поступил бы куда-нибудь на работу.

— Бабушка, это и есть моя работа.

— Да, я понимаю. Да только ты все пишешь, пишешь, а все без толку. Не мужское занятие, не мужское. Если бы еще не ругали за то, что ты пишешь.

И Леля и баба Ната хотели мне добра. Но они не понимали, что мне сейчас нужны совсем другие слова. Я подумал, что, может быть, на Никитинской мне их кто-нибудь скажет.

Баба Валя встретила меня грустными глазами:

— Что же теперь будет? — спросила она.

Мама Рита сказала:

— Я абсолютно согласна. Очень правильно о тебе написали.

Я знал и раньше, что она согласна. На меня повеяло таким холодом, что я сел на стул, не снимая пальто и шапки.

— Аллочки нету дома?

— Есть, печет из пластилина в своей комнате пироги, — ответила баба Валя, жалостливо оглядывая меня с ног до головы.

Аллочка услышала наш разговор и выглянула:

— Здравствуй! Зачем пришел? — радостно крикнула она.

— Уши погреть.

— Замерзли, да?

Она вскочила на стул, потеснив меня немножко в сторону, и, дотянувшись до моих ушей, пощупала их маленькими теплыми ладошками. Видимо, они у меня оказались и в самом деле очень холодными. Аллочка отняла свои руки и, заглянув в глаза, строго спросила:

— А ты почему уши у шапки не отвернул?

— Не знаю.

Она сдернула с меня шапку, развязала узел, опустила уши.

— Так будет лучше.

Потом она стащила с меня кашне, пальто и заставила сесть в кресло.

— Баба Валя, не пускай его. Я ему мальчишку на самокате из пластилина покажу.

Сбегав в свою комнату, она принесла коробку с фигурками из пластилина и поставила ко мне на колени, чтобы я не смог беспрепятственно встать и уйти.

— Удивился, да? Удивился? Мировецкий мальчишка, скажи?

— Любишь ты, Аллочка, удивлять, — заметила баба Валя.

— Все любят удивлять, — грустно возразил я. — Я вот тоже хотел удивить мир, но у меня ничего не получилось.

— Как это? — не поняла Алла. — А ты сделай что-нибудь.

— Я сделал. Написал книжку, думал, все удивятся, а никто не удивился.

— А ты сделай что-нибудь из бумаги. Вырежь ножницами и сверни. Тогда все удивятся, — посоветовала она.

Прекрасный совет. Наконец я услышал слова, которых мне так не хватало в моем горе. Я засмеялся, и сразу в комнате стало тепло.

Часа через три позвонила Леля.

— Ты что там делаешь? — послышался ее сердитый голос в трубке.

— Учусь у Аллочки удивлять людей.

— Не остри:

— Я не острю, я говорю правду.

Леле, конечно, там, в Березовой роще, трудно меня было понять.

— Не валяй дурака, слышишь? Приезжай домой. Будем смотреть твой любимый хоккей по телевизору.

Мне не хотелось выходить из теплой уютной комнаты Аллочки на холод, но мой письменный стол и моя кровать находились в Березовой роще. Я отложил с сожалением ножницы, листы прекрасной разноцветной бумаги: надо было ехать домой.

Баба Валя опять посмотрела на меня жалостливыми глазами. Мама Рита усмехнулась. Под их взглядами и усмешками я машинально привел в порядок шапку, завязал, не глядя, мотузки на макушке. Не бантиком, а как придется. И уже собрался уходить, но Аллочка требовательно потянула меня за руку.

— Дядя Эй, что я тебе скажу. Ты забыл посадить меня на сервант. Ты уже много раз забывал.

— Я посадил бы. Но баба Валя и мама не снимут тебя оттуда. Ты сама говорила.

— А ты посади и сразу сними.

— Будь по-твоему.

Это была уловка, военная хитрость. Оказавшись на уровне моей головы, Аллочка сорвала с меня шапку и крикнула:

— Все! Все! Можешь не сажать на сервант.

Я ее держал на руках, а она зубами развязывала узел, чтобы отвернуть уши. Развязала, отвернула, нахлобучила на меня, поправила как следует.

— Так пойдешь, чтобы уши не замерзли.

— Так, — согласился я. — Так. Только так.

Я испытывал к маленьким ласковым ладошкам племянницы то же чувство, что и баба Валя, когда Аллочка отбирала у нее папиросы и прятала за диваном, за шкафом или в кладовке.

— Дядя Эй, правда, дай честное слово, что не поднимешь. Дай честное, честное…

Я дал слово и шел по улице с опущенными ушами. И мне было очень тепло.

Зеленка

Еще зимой мама Рита купила коробку именинных свечей. В коробке — пятьдесят штук, хватит на всю жизнь праздновать дни рождения. Но пока требовалось всего шесть, шесть свечей в честь дня рождения шестилетней девочки. Баба Валя их воткнула в пирог, разукрашенный лепестками мармелада так, что можно было прочесть дату — 2 мая. У Аллочки не было сил отойти от кухни. Вопросы так и сыпались из нее.

— Второго мая меня маме подарили? Или мне маму подарили?

— Тебе маму подарили, — сказала баба Валя.

— Ах ты, моя Бабантопула.

— Кто, кто?

— Я люблю тебя, как Бабантопулу.

Несколько дней назад по телевидению передавали оперетту «Свадьба в Малиновке», где был Попандопуло, и наша девочка довольно удачно его переделала в Бабантопулу.

— Мое сердце радуешь ты и Леля, — крикнула она, увидев меня и Лелю в дверях. — И дядя Эй. И баба Ната. Все радуют мое сердце.

— Какая ты у нас широкая, как море-океан, — заметил я.

— Смеешься? — спросила девочка.

— Нет.

— А я в твоих глазах посмешки вижу.

Я действительно смеюсь, и баба Валя смеется, и сама именинница смеется. Мы все радуемся празднику.

— Дядя Эй, а почему раскладушка называется раскладушкой, а не складушкой? Она же складывается? Она же складушка? — и вдруг добавляет: — Запиши!

Я частенько за ней записывал неожиданные слова: «фиалофки», «повертучиться», «стоколичество» и не заметил, как моя племянница выросла из этих слов и овладела речью настолько, что стала сознательно извлекать из слов нужный ей смешной смысл: из Попандопуло — Бабантопулу, из раскладушки — складушку. И главное, я не заметил, когда она стала понимать, что именно и зачем я записываю.