В годы большой войны

На конверте из Мерзебурга криминальный советник Панцингер обнаружил какое-то неясное, полустертое слово, написанное жестким графитовым карандашом. Всего несколько букв: Стеве… Штове… Штеве, может Штёбе… Несомненно, это была какая-то фамилия, фамилия человека, которого необходимо теперь было найти. Поиски длились много недель и в конце концов привели к Штёбе, Ильзе Штёбе. Ее фамилию нашли в списках немецких журналистов, работавших в Польше перед войной. Журналистка Штёбе корреспондировала из Варшавы, дружила с немецким дипломатом Рудольфом фон Шелиа, продолжает поддерживать с ним какие-то отношения и теперь. За Ильзой Штёбе, возглавлявшей рекламное бюро косметической фирмы в Дрездене, да и за дипломатом фон Шелиа установили негласное наблюдение.

Обо всем этом было написано в мюнхенском иллюстрированном журнале, который с интересом читал Леонард Крум. Но в других изданиях преподносилась иная версия: тайный радист появился в Германии уже после того, как Ильза Штёбе была арестована. На ее квартире устроили засаду, и в эту западню попал якобы другой радист.

Существовало и еще одно предположение. Где-то в Брюсселе, еще в сорок первом году, гестапо напало на след неизвестной подпольной организации. Тогда удалось арестовать радистку, захватить большую шифрованную переписку, но прочитать ее не могли. Радистка не хотела выдавать тайну радиосвязи. Даже под пытками она не произнесла ни одного слова. Ее казнили, а неразгаданные тексты много месяцев пролежали в гестапо, ожидая своего часа. Вернулись к ним через полтора года, когда удалось определить ключ к шифру, и в старых донесениях нашли адрес, фамилию обер-лейтенанта Шульце-Бойзена.

Сообщения в газетах были противоречивы, но не имели никакого отношения к Ингрид Вайсблюм, судьбу которой хотел установить адвокат Крум.

Отчаявшись в своих попытках, адвокат решил попробовать другое: ведь должны сохраниться свидетели трагических событий — судьи, защитники, прокурор, тюремный священник, которые, несомненно, общались с осужденными, был, наконец, палач, совершавший казнь; может, остался кто-то из подсудимых. Для Леонарда Крума не имело значения, с кем именно он станет разговаривать — с судьями или осужденными, с защитником или обвинителем, главное было установить факты, последовательность событий, отношение к ним Ингрид Вайсблюм. И адвокат Крум начал искать людей, причастных к процессу организации, именуемой в гестапо «Красной капеллой».

3

Прежде всего надо найти судью или прокурора. Говорили, что Манфред Редер, генеральный прокурор военно-воздушных сил, был главным обвинителем на процессах. Сейчас он в американской тюрьме, чуть ли не в Штраубинге. Значит, встретиться с ним невозможно. Но Крум вспомнил: где-то промелькнуло сообщение, что дочь Редера собрала «обширный материал», подтверждающий, что отец ее не имел отношения к преступлениям нацистов. Дочь прокурора намерена передать все документы американским властям и добиться освобождения отца.

Вскоре адрес дочери прокурора лежал в портфеле Леонарда Крума. Он решил, что писать ей не станет, надо встретиться лично. Кто знает, как воспримет она письмо незнакомого человека. При встрече с глазу на глаз всегда труднее уклониться от разговора.

Утренним поездом Крум приехал на маленькую глухую станцию где-то в долине Рейна и не без труда нашел домик, обнесенный невысоким кирпичным забором. Он позвонил у калитки. Из микрофона, вмонтированного в стену рядом со звонком, послышался женский голос:

— Кто здесь?

— Адвокат Крум.

— Что вы хотите?

— Мне нужно встретиться с фрейлейн Редер.

Загудел зуммер автоматического замка, и калитка открылась. Адвокат прошел по каменной садовой дорожке, поднялся на крыльцо, где его встретила некрасивая белокурая девушка в синем кухонном фартучке, аккуратно причесанная, с сомкнутыми подкрашенными губами и настороженно смотрящими из запавших орбит глазами.

Она провела адвоката в гостиную, предложила кресло и сама выжидающе присела напротив.

— Меня интересует работа вашего отца, прокурора Манфреда Редера, — сказал Крум. — Может быть, через него мне удастся выполнить поручение моих клиентов. — Крум решил не раскрывать до конца цели своего визита.

— Но отец больше не работает прокурором… Благодарение богу, недавно его выпустили из тюрьмы, и теперь все это в прошлом.

— Значит, я мог бы с ним встретиться?

— Нет, отец отдыхает в Бад Зальцуфене, он столько пережил за эти тяжелые годы.

— Вероятно, он вам обязан своим освобождением… Я слышал, вы много сделали для отца. Помогите теперь и мне.

Девушка впервые улыбнулась, ей польстили слова адвоката Крума.

— Но чего это стоило! — воскликнула она. — Сколько пришлось пережить, разделяя послевоенную судьбу беженцев. Несчастье нации назвали возмездием. Фергельтунг! [3] — как ненавистно мне это слово. Разве я виновата, что отец был обвинителем на процессе? И он тоже не виноват! Если бы не отец — обвинителем стал бы кто-нибудь другой…

— Вы затрагиваете очень сложный вопрос о степени ответственности людей, причастных к трагическим событиям, — осторожно возразил Крум. — Процесс тоже называли возмездием, там погибли люди, которых обвинял ваш отец…

3

Возмездие (нем.).

Девушка насторожилась. Она была уверена в своей правоте. Подумала — не собирается ли этот незнакомец снова обвинять ее отца?!

— Ну и что же? — сказала она. — Одна несправедливость не должна вызывать другую… Для меня отец — прежде всего человек, которого я люблю. Я обязана была сделать все, чтобы избавить его от несправедливой участи. Разве это не так? После войны я искала отца всюду, до тех пор, пока не нашла его за колючей проволокой в лагере военнопленных. Какая разница, кто сидел там прежде — антифашисты или русские пленные. Теперь там сидят те, кого называют нацистами. Жестокость остается жестокостью. Пленных окружала атмосфера ненависти, чуждой мне и непонятной. На четырех углах лагеря стояли вышки с пулеметами, а между рядами колючей проволоки расхаживали американские часовые, может быть английские или русские — не все ли равно. Они следили за тем, чтобы руки немецких женщин не могли протянуться через проволоку к рукам найденных ими мужей, чтобы руки детей не коснулись отцов. Среди детей находилась и я — мне не было и семнадцати лет. Повидаться с отцом мне не разрешили. Это было так жестоко! Разве я в чем-нибудь была виновата? Сколько лет я видела своего отца только во сне, да и еще вот здесь, — продолжала она, указав на развешанные по стенам гостиной фотографии.

На снимках Манфред Редер был запечатлен то в долгополой судейской мантии, то в полной военной форме с Железным крестом и какими-то орденами. За судейским столом он возвышался словно на троне, в своем высоком и резном кресле. Рядом висел снимок, сделанный на улице у гранитной трибуны: Редер стоял с вытянутой вперед рукой среди таких же, как он, неистово орущих людей, вскинувших руки в нацистском приветствии. А вот фотография, где Редер произносит речь в суде, — видна скамья подсудимых, жандармы, судьи… У прокурора опять такое же неистово-ожесточенное лицо, как на снимке у гранитной трибуны.

Адвокат Крум не искал слов для возражений разволновавшейся дочери прокурора. К чему это делать? От нее сейчас многое зависит — она может помочь или отказать. Крум молча выслушал ее тирады.

— Потом я снова потеряла отца, — продолжала она. — Только через год узнала, что его перевели в Нюрнберг. Мы каждый день слушали, читали репортажи с процесса о фантастических преступлениях нацистов.

Я обивала пороги кабинетов, каких-то приемных — у кого я только не была! — дошла до профессора Кемпнера. Мне сказали — Кемпнер немец, работает обвинителем в международном суде, он поможет. При Гитлере Кемпнер уехал в Америку, принял американское подданство, а после войны вернулся назад. Но все равно — немец. Я так рассчитывала на него… Вы знаете, что он ответил, когда я попросила разрешить мне свидание с отцом? Сначала спросил: не нацистка ли я сама — и упрекнул, почему в свое время не повлияла на своего отца. Я сказала: «Господин профессор, тогда мне было четырнадцать лет, я состояла в нацистской организации немецких девушек и не знала, что такое «Ди роте капелле».