В городе древнем

Не дрогнула в руке Дубленко вилка, ничего не изменилось в его лице.

— К-как же не знать? Жить в одном городе с ним, и н-не знать… А ч-чего это ты о Котове? Знал, что ль?

— Мир тесен… — уклончиво ответил Степанов.

Дубленко продолжал спокойно есть, густо посыпая картошку крупной серой солью.

— Куда столько сыплешь? — с упреком заметила деваха. — Где ее нынче добудешь?

— Добуду…

— Да уж ты добытчик известный! Много всего добыл…

Дубленко лишь вздохнул и показал глазами на Степанова: мол, при постороннем-то!.. Соображаешь?..

И сейчас же Степанову:

— Х-хороший ч-человек был Котов? А-а?

Все, что говорил Дубленко до сих пор, он говорил как бы между делом, словно гораздо важнее было достать из котелка картошку в целом и невредимом виде, посыпать ее солью, наконец жевать, подставляя ладонь под подбородок, чтобы и крошка не пропала зря. А сейчас сказал и в упор посмотрел на Степанова: ну, что ты на это скажешь?

— Хороший… — согласился Степанов, чувствуя зыбкость своего положения. — А что с ним стало-то?

— Ис-счез с г-горизонта… С-с нашего, с-советского…

— Это как же понимать? С немцами, что ли, ушел?

— З-зачем с немцами? Мы же решили с-с тобой: х-хороший ч-человек Котов! — И опять обернулся к Степанову: как, мол, не возражаешь? Хороший? Помолчав, добавил: — А кое-кто говорит, провокатором он был. Н-не слыхал?

Степанов не ответил.

— Н-не с-смущайся, — по-своему расценил молчание Степанова Дубленко. — Одни б-будут считать его п-провокатором, другие — п-подпольщиком… Сложнейший был переплет… Долго еще будут ходить одни в обличьях других. Д-долго! В-внукам хватит р-разбираться! Вот так-то!

Дубленко доел картошку, провел ладонью по губам.

— Т-теперь до в-вечера, — с сожалением и тоской сказал он.

Так, считая часы от еды до еды, жили многие.

Дубленко поднялся, стал застегивать шинель. Уже у порога бросил Степанову:

— А ты даже знаешь, что я из Нижнего Оскола… От-ткуда узнал?

— Да люди говорят…

— Б-будут говорить, что я ч-чудеса храбрости п-проявил, — н-не верь, С-степанов. Что я жулик — т-тоже не верь… — И закончил: — Ну, я п-пошел…

Степанов по привычке неизвестно за что поблагодарил хозяйку и вышел из сарайчика вслед за Дубленко.

Да, пожалуй, разговор с Дубленко ничего не прояснил в истории, рассказанной Нефеденковым. Дубленко чем-то даже понравился Степанову: не глуп, держится с достоинством… А может, это впечатление вызвано некоторым чувством жалости, которое испытывал Степанов, разговаривая с Дубленко: тому с трудом давалось почти каждое слово. Теперь уже все окончательно запуталось: если Дубленко действительно провокатор, он, Степанов, своим вмешательством только насторожил его, если честный подпольщик — оскорбил подозрением. Вот поди разберись… Не нужно было заниматься самодеятельностью. Ваня Турин, наверное, сказал бы по этому поводу: «Органы покомпетентнее нас с тобой… Нечего совать нос в такие дела…» Или что-нибудь в этом духе. И был бы прав.

«Ладно, посмотрим!..»

Степанов подошел к очередной землянке. Ступеньки у нее обсыпались, и к людям под землю вел пологий спуск. Осторожно, помня о раненой ноге, держась за холодные глинистые стенки, спустился Степанов к двери, постучал.

— Входите, чего там… — ответил женский голос. Степанов открыл тесовую дверь, обитую клочьями брезента, и, согнувшись, перешагнул порог.

— Садитесь… Кто вы? — услышал Степанов.

В углу лежала женщина, Степанов видел только светлое пятно лица. Не разгибаясь, он несмело, боясь что-нибудь задеть и уронить, ступил шаг, сел на табуретку. Объяснил, кто он такой, стал расспрашивать.

Женщина рассказывала о себе охотно: муж на фронте, сама болеет, дочка ушла в магазин за хлебом, скоро придет. Посетовала: вот лежит она неделю, а, кроме дочки и соседок, никого не видела. Но что могут рассказать такие же возвращенцы, как и она? А учитель должен много знать. И стала засыпать Степанова вопросами: «Когда окончится война?», «Неужели американцы не могут помочь по-настоящему?», «Когда будет второй фронт?». И снова выстраданное: «Когда же кончится, замирится война?»

Отвечая на вопросы, Степанов посматривал по сторонам. Теперь, попривыкнув к скудному освещению, нетрудно было определить, что землянка эта сделана из погреба. За полусгнившими досками, с продольными выемками от высыпавшейся трухи, неутомимо работали мыши или крысы. Их писк и злая, бесцеремонная возня слышались то из одного угла, то из другого.

Степанов прислушался.

— Мыши, — пояснила женщина. — Да ну их!

Она старалась не обращать на них внимания, но ради гостя постучала в стену. На минуту-другую писк и возня прекратились, но потом все началось снова.

— Не боятся… Знают, что ничего не сделаем… Кошку бы!

Но пока что Степанов видел в Дебрянске всего двух кошек: одну в подвале Веры, другую у Лени…

— Ничего съестного оставлять нельзя… Надо спрятать в котелок да кирпичом-двумя сверху прикрыть.

Свет в землянку проникал из маленького, продолговатого окошечка под самым потолком и поглощался темными стенами, темным потолком, темным полом… На полу, в углу, — кувшин, накрытый светлым прямоугольником. Степанов нагнулся, напряг зрение… То было несколько конвертов, слипшихся от сырости. Адрес на верхнем написан, показалось Степанову, знакомым почерком.

— Можно посмотреть? — спросил он.

— Что?.. Ах, это… Пожалуйста…

Степанов взял в руку конверты. Чернила расплылись, но все же можно было прочесть:

г. Дебрянск,

Орловская улица, 61,

Михаилу Николаевичу Степанову.

Смоленск, студ. городок, корпус 2,

комната 195, В. С.

В. С. — Вера Соловьева. Степанов повертел в руках письма. Три конверта, и ни один не распечатан.

— Откуда они у вас? — спросил он, сдерживая волнение.

— Видно, кому-то приносили, но их, наверное, в городе уже не было… Обычное дело… Мне молоко Дьяконова продавала, наверное, от нее… — Женщина опять постучала в стену. — Ух, проклятые!

Дьяконовы были соседями Степановых.

«Когда же это могло быть? — думал Степанов. — Мать, наверное, уже эвакуировалась… Я в Москве или на фронте…»

Потом поймал себя на мысли: «К чему все это? Какая разница, было это в сентябре или в октябре? И кому интересно, что написано в этих пахнущих сыростью, полуистлевших листках, в другое время оказавшихся бы такими нужными, дорогими?..»

— Простите, эти письма адресованы мне… — сказал Степанов.

— Вам? — удивилась женщина. — Скажите!..

Не зная еще, что он будет с ними делать, Степанов положил письма в карман.

Он не заметил, как вошла девочка лет тринадцати-четырнадцати, поставила сумку на стол. Степанов назвал себя и стал расспрашивать девочку: как зовут, что делает по дому…

— Маруся. Все делаю: варю, стираю, за мамой ухаживаю…

— А как, Маруся, школа? — осторожно спросил Степанов, глядя на эту худенькую, остроносую хозяйку в коротком пальтишке и больших ботинках.