В хорошем концлагере

На меня Толик произвёл неприятное впечатление: как в любом блатном, чувствовалось в нём надменное, лживое и агрессивное. И я сторонился его.

Я застал Маслова возле знаменитого на весь лагерь стола, обитого оцинкованным железом, на котором лежал распоротый труп. Борис Алексеевич поднёс к свисавшей с низкого потолка лампе с металлическим отражателем света двухлитровую стеклянную банку с каким-то сизым округлым предметом, похожим на булыжник. Доктор был возбуждён и даже весел.

— Вот, полюбуйся, Рязанов туберкулёз сердца!

Честно говоря, я не мог разделить восторг доктора.

— Редчайший случай, — пояснил Маслов. — Анатолий, где у нас раствор формалина?

А я подумал: «От каких недугов только не умирают люди».

— Чем могу быть полезным, молодой человек? — добродушно спросил меня доктор.

Я, волнуясь, объяснил.

— Это ошибка, — уверенно заявил я.

— Хорошо, что ты сомневаешься. Чем больше будешь сомневаться, тем ближе к истине подойдёшь, — с явной иронией произнёс доктор. И уже серьёзно: — Лечь в стационар, однако, тебе придётся.

Лицо Маслова стало жёстким. Чтобы не раздражать доктора, я согласился и вылез из навечно пропахшей хлорной известью душной землянки. Снаружи было солнечно и тепло. Ничего не поделаешь, надо топать в больничку. Да и чего я заартачился? Отлежусь, отдохну по-настоящему. Вот только зачётов не заработаю. Жаль. Тем более что у меня не было и тени сомнения: никакой я не туберкулёзник, а совершенно здоров.

Первым, кто встретился мне в ТБ-2, так кратко называли второй барак, был Петя Замятин, маленький, щуплый, но задиристый и смелый парнишка — из нашей же бригады. Я лишь осваивался на чистке «бочек», а его уже отчислили в ТБ-2. Всего несколько раз при мне Петя выходил на объект. Пока в палате не освободилось место. Освободилось естественным образом — умер очередной бедолага. По лагерному — дубарнул. Или — дал дуба. Дело обычное, даже обыденное. Ну дубарнул и дубарнул, только и делов-то… Так обычно воспринимали такую весть те, кто знал умершего.

Наше знакомство с Замятиным считаю обычным, повторявшимся в жизни многократно, — со ссоры.

— Начальнику заложишь? — зло спросил незнакомец. — Ебал я всех вас…

— С чего ты взял, что я на тебя фукну? — недоумевал я.

— Да все вы…

Он не договорил, повернулся, отбросил в сторону обрезок трубы и исчез.

А меня долго тревожил вопрос: зачем он искурочил измерительный прибор, чем тот перед ним провинился?

Сейчас Петя выглядел ещё хуже, чем несколько месяцев назад: дряблая сероватая кожа, набухшие мешки под глазами, костлявые кисти рук с утолщёнными передними фалангами.

— Дорекордничал? — съехидничал он. — Теперь готовься под Стропилин месарь. [91]

Я не ответил на злую шутку, а поинтересовался, на месте ли Александр Зиновьевич.

— Он мне и на хрен не нужен, коновал ёбнутый, — просипел Петя, тяжело дыша, и зашаркал в палату. Серый, застиранный халат болтался на нём, как на палке. А ссутулился Петя, словно тащил на плечах непосильный груз. И мне подумалось, что давящая эта тяжесть — его злоба. Она уже не по силам ему.

91

Месарь — нож (феня).

Потом в приёмную стали заглядывать и заходить другие больные, любопытствовали, что за новенький припёрся, ложками глотали, морщась и запивая, какой-то белый порошок со странным названием «паск». Из их реплик я понял, что это новое лекарство, которого ещё нигде в продаже нет, а в наш лагерь прислали для испытания: как будет действовать? Муторное ожидание закончилось с появлением каптенармуса, занёсшего меня в список и выдавшего халат, тапочки без задников — взамен моих вещей. Каптенармус — подлечившийся тэбэцэшник и внешне очень походит на пересушенную рыбу. Облачившись в серую хламиду с крупной надписью на спине «ТБ-2» и надрючив шлёпанцы, я стал полноправным обитателем барака, кстати, не землянки, а сколоченного из опилочных щитов. Кстати же сказать, это Маслов настоял на переводе больных из землянки в деревянный барак.

Хотя в палате, где я поселился, весело галдело радио, меня поразило всеобщее уныние и озлобленная обречённость её обитателей. А сосед мой слева, Женька Саприков (имя, фамилия подлинные), нескладный, получокнутый парень и, как выяснилось, из нашей же бригады, вовсе с закрытой головой лежал под одеялом и, судя по дрожанию койки, занимался рукоблудием. Стоило мне его окликнуть, как он отбросил в сторону одеяло и в панике вскочил с кровати. В глазах его застыл безумный страх.

А я как лёг, так сразу провалился в сон. Разбудил меня сосед только на обед. Испуг всё ещё наполнял его глаза.

Тот же сушёный пескарь, дядя Саша, он же завхоз, он же и баландёр, приволок с помощником бачок с супом, кастрюлю со вторым и чайник жидкого, но подслащённого «кофе» из ячменя. И хотя я числился пока в бригаде, дядя Саша налил мне супчику (его повара готовили для туберкулёзных больных) и черпачок пшённой каши, заправленной растительным маслом.

— Отъедайся, — пошутил присутствовавший при кормёжке Александр Зиновьевич. — Нагуливай жирок.

После обеда я опять завалился спать. Фельдшер весело болтал о разных пустяках, зорко наблюдая за термометрией. У меня температура оказалась нормальной.

Потом лепила по секрету рассказал нам, как доктор Маслов ходил к блатным права качать. Каким же смелым или безрассудным человеком надо быть, чтобы обрушиться на блатных с обвинениями и требованиями возвратить отнятое ими у больного из барака ТБ-1. Александра Зиновьевича я слушал с восторгом, тем более что сценку «качания прав» он показывал в лицах, — лекпом не был обделён актёрскими способностями. Да и симпатии его были явно на стороне доктора и несчастного зека, получившего продуктовую посылку из дому. Но как только один из слушателей резко заметил, что это не его, лепилы, дело обсуждать законы преступного мира и насмехаться над ворами, он тут же согласился с верноподданным блатных, подтвердив, что воров надо уважать, потому что они защитники и благодетели работяг. И поделиться с ними, как они делятся всем с мужиками, — дело совести и долг каждого фраера.

Ну и Александр Зиновьевич! Моментально перелицевался. Ну и хамелеон!

Блатные, конечно же, отнятое не вернули. Важнее сам факт, что Маслов вступился за какого-то обычного работягу! И против кого? Всемогущих и скорых на расправу блатарей. И почему-то они его не тронули — удивительно. Не напрасно я удивлялся. Воры обид не прощают. И для Маслова они не сделали исключения из этого правила. Всё ему припомнили: и больных-то он мужиков от работы освобождал, а законники вынуждены были идти вместе с фраерами на объект, где и не поспишь как следует после бессонной ночи за колодой карт, наркотиками не баловал «людей» (так себя называли представители преступного мира) и мастырщиков, [92] несмотря на их «благородное» воровское происхождение, разоблачал и вообще не уважал даже авторитетов. Могли ли они долго терпеть столь строптивого и непреклонного фраера, который открыто подрывал их авторитет в безликой и покорной массе зеков? Наивный вопрос. Как оказалось, не только злоба урок решила участь этого замечательного, трагической судьбы, человека, но не сейчас следует об этом поведать. Пора вернуться в ТБ-2. Там нас ждёт один несчастный, вернее один из несчастных, с кем, казалось бы, я никак не мог сблизиться. Так мне думалось. А в жизни…

92

Мастырщик — зек, причиняющий себе увечье, членовредительство (мастырку), чтобы привести организм в нерабочее состояние и лечь под «красный крест». Чего только не совершают зеки над собой!

Я заметил такую странную закономерность: если при первом знакомстве человек производил на меня самое благоприятное впечатление, то впоследствии чаще всего нас ждала размолвка или ссора. И — наоборот.

Так произошло и с Петей. Он почему-то, как принято говорить, с первого взгляда возненавидел меня. Может быть, потому что я никогда первым никого не задирал и недостаточно огрызался, терпеливо снося его подначивания, издёвки и оскорбления. Возможно, он бесился от того, что уже тогда понимал, насколько тяжело и опасно занедужил и чем ему грозит туберкулёз.